Когда крепости не сдаются

Голубов Сергей Николаевич

Гораздо чаще выпадала Якимаху иная возможность дружной близости с шефом: вечерняя работа над составлением учебных задач. Якимах очень любил эти вечера. Карбышев говорил, что они «размозоливают» мозг. Действительно было в них много такого, что прямо служило для гимнастики ума. И тело и мысль Якимаха были одинаково молоды, сильны и здоровы. Тело скучало без турника и параллельных брусьев, а голова — без хитрых карбышевских загадок. Стрелковый корпус наступает на обороняющегося противника. Впереди — прорыв и преследование. Комкор дает указания корпусному инженеру. Из обстановки развертывается викторина. «Какие задачи стоят в наступлении перед ВИД? Назовите и опишите заграждения на дорогах. Определите среднюю платность дорог. Какие средства необходимы для устройства заграждений на один квадратный километр? Чем отличаются заграждения

в зоне перед передним краем?» И так далее, и так далее…

Ночью Якимах прощается и на цыпочках, чтобы не будить малышей, выбирается в переднюю. Осторожно закрывает за собой дверь, сбегает вниз по широкой винтовой лестнице и, очутившись на бульваре, растворяется в белых клубах морозного тумана. А Карбышев продолжает работать. Чтобы дело шло ходче, он всовывает ноги в валенки, набрасывает на плечи старое пальто Лидии Васильевны и ставит под столом электрическую печурку. Он никогда не боялся никаких холодов. И теперь не боится. У него и в заводе нет зимней шинели или галош. Выходя на улицу, он оставляет дома все, чем обычно защищаются от холода люди, — теплый шарф, наушники, ватник. Но дома любит тепло. И когда печурка разгорится, он пишет…

«Электризация заграждений, — думает Карбышев, — инженерное снабжение массовых воздушных десантов… Уж не похож ли я на свифтовского профессора, который всю жизнь провозился с проектом извлечения солнечных лучей из огурцов? Или на алхимика, сочинявшего трактат о ковкости огня? А жизнь торопится.

Летом фашистские вожди встретились в Венеции… Потом умер Гинденбург, и Гитлер сделался германским президентом… Потом враги убили Кирова… Смятое их преступными руками, разорвалось великанское сердце Куйбышева… События спешат; Гитлер глотает Саар и не давится». Все эти происшествия, далекие и близкие, почему-то связывались в мыслях Карбышева вместе, удивительным образом сплетаясь в одном предощущении грозы. Будущее бросало перед собой тень, и он ясно видел ее, — тень эта лежала и на его работе. Хорошо, что Военно-инженерной академии присвоено славное имя Куйбышева. Слава этого имени в беззаветной преданности великому делу, в остроте и зоркости политического взгляда, в богатырском размахе планов и деятельности, в уменье поднять любой практический вопрос на высоту партийного понимания. Таким был Куйбышев. Такими надо быть советским военным инженерам. «А я? — думал о себе Карбышев, — я? Неужели я уже сделал все, что мог? Неужели мне нечего больше противопоставить натиску созревающих бурь?» И он писал, писал и писал, наваливаясь встревоженной мыслью на послушную бумагу.

Глава тридцать пятая

Весной тридцать пятого года, выступая на открытом партсобрании по вопросу о кадрах, которые «решают все», Якимах тряхнул головой и сказал:

— Политика — судьба миллионов… И от коммунистической сознательности масс все больше и больше зависят темпы свершения нашего великого дела…

После собрания Карбышев подошел, почти подбежал, к Якимаху.

— Я бы, знаете, Петя, что добавил? Так бы еще сказал: техника — важнейшая вещь, но люди — не вещь. И место людей не позади техники, а впереди нее.

Давно уже Карбышев не работал с таким увлечением и подъемом, как в это горячее время. Тонкая, плотная бумага широкой карты жестко потрескивает под его быстрой рукой. Цветные карандаши прыгают по бумаге. Яйцевидный участок, весь в кустарниках и лощинах, густо обведен красным, и к северу от него — флажок. Это — штаб. А вот — синий квадратик с инженерным значком… Острые стрелки вырываются на юго-запад из боковых линий войскового расположения… Стрелки показывают направление наступательных действий… Здесь — река. К этой реке тяготеет особая схема организации управления переправой. К схеме надо присоединить сложную таблицу исчисления пропускной способности. Карбышев сопоставляет данные по разным видам переправ: понтон, пешеходный мостик… Тут и вес, и размеры, и подъемная сила, и длина, и сечение смычного бруса, и настил, и ширина проезжей части. Тут и переправочные единицы, — и грузовые, и десантные, и на отделение, и на двуколку, и на повозку, и на артиллерийскую запряжку, легкую и тяжелую… Сухие цифры. Цифры — верно, но не сухие; отнюдь! Для Карбышева в них заключено дыхание бурной жизни.

Совсем недавно он вернулся с больших полевых занятий. Слушатели решали задачи по инженерному обеспечению переправы через реку с боем; смотрели показные ученья саперов по службе заграждения

и по форсированию укрепленной реки. Слушатели учились, и Карбышев учился, как лучше учить их. Старые поплавки Полянского, несомненно, доживают свой век. Переправляться на них при сильном течении и ветре почти невозможно. Хорошо бы набивать поплавки соломой; но солома быстро мокнет и тогда теряет пловучие свойства. Да, конечно, ручей — не Волга, а речка — не океан. Но и ручей, и речка — природа, то есть нечто такое, что требует от предприимчивой человеческой мысли полета в даль. На Сандвичевых островах, на Суматре, на Яве растет «Епидендрон ауфректуоэум». Внутри стенок этого тропического растения скрыт пушок «капок» — бесценная замена для соломы в пловучем поплавке. У нас нет «Епидендрона»; зато есть ласточник и кандырь. Если поэзия требует от мысли мечтательно-наивных настроений, то Карбышев умел и помечтать…

Но на чем бы ни производилась переправа, — у него уже был разработан метод ее расчета. Основа «ПЕ» — переправочная единица; это — масштаб измерения, эталон потребности сил и средств. Карбышев вспоминает летние маневры в одном из западных округов. Войска переправлялись на паромах. Ширина реки была небольшая — метров семьдесят. Моторизованный отряд с общим весом машин до пятисот тонн потребовал на устройство пристаней и вязку паромов сорок минут. Погрузка… Обратный рейс… При четырех паромах за час удавалось переправить двадцать машин… На все ушло четыре часа… Много! Очень много!

Карбышев оторвался от расчета и поднял кверху голову, не то прислушиваясь, не то принюхиваясь. Затем встал, подошел к окну и настежь распахнул его. Мимо прошла струя тонкого запаха. Карбышев никогда не курил и терпеть не мог табачных ароматов.

— Днем у Ляльки были приятели, — тихо проговорил он. — Эй, Лялька, опять мальчиками пахнет…

Он сказал это и задумался. Ему ясно представилось, как бывало раньше: Лялька — в кудряшках; сам он — с засученными по локоть рукавами, с сачком в руке; рыбки прыгают из аквариума в ванну, до краев полную водой… Визг, хохот… Елочкин приносит Ляльке подарок. Это — крохотный моторчик, сработанный золотой елочкинской сноровкой. Если моторчик прикрепить к блюдечку, оно поплывет. И чашка… И всякий другой предмет, умеющий держаться на воде, тоже поплывет… Лялька потом сломала моторчик, — жаль… Карбышев высоко поднял брови. Он пристально смотрел перед собой, словно стараясь получше разглядеть что-то. И, действительно, видел. Это был старый фокус-покус выдумщика Елочкина. Но только мотор был не маленький, не игрушечный, а большой, десятисильный, навесной. Был он закреплен на огромном плоту и с шумом работал; а плот несся через реку. Интересно, в самом деле: какой же силы надобен мотор, чтобы паром перевез на себе танк? Карбышев схватился за карандаш. Опять — цифры… И опять — под суховатой видимостью этих черных червяков буйно преображается жизнь: метод «ПЕ» смыкается с новой идеей — моторизации плотов, и старая техника речных переправ обогащается замечательным открытием…

* * *

Реджи смертельно надоел всем в доме. Слов нет, он был очень красивый и породистый пес. Но было совершенно ясно, даже маленький Алеша понимал: Реджи глуп. Доберман расхаживал по комнатам широкой походкой, быстрый и нервный, непослушливый и шальной. У него были прозрачные коричневые глаза; стриженые уши стояли торчком. Он отлично видел и слышал, но вел себя так, будто не видел и не слышал ровно ничего. Когда ему хотелось играть, он становился окончательно безмозглым: кусался, грыз и рвал в клочки все, что попадало на зубы. Днем спал, а ночью выл от бессонницы. Если же не выл, то непременно занимался какой-нибудь разрушительной работой. Реджи был неудачный член семьи — тот самый красавец, о котором сказано: в семье не без урода.

Однажды утром Карбышев побрился, умылся, выпил чашку кофе и пошел в кабинет натягивать сапоги. Он нагнулся и, не глядя, опустил руку к тому месту у дивана, где полагалось находиться в это время дня свежеотчищенным, ярко блестящим сапогам. Однако из привычного движения на этот раз ничего не получилось. Он повторил жест — опять ничего. Карбышев с удивлением заглянул под диван. Сапоги стояли на месте, но голенищ у них не было. Вместо голенищ, на полу валялись рваные огрызки нагуталиненной кожи. Со стула свесилась кожаная куртка. Полы у куртки тоже не было — ее огрызки живописно дополняли картину разрушения. Сомневаться не приходилось: это была ночная работа идиота-Реджи.