Когда мир изменился
Шрифт:
Дева Этиа как-то вдруг смутилась.
«А ведь речь её тут всем понятна, и она говорит, словно тут родилась!..»
Чья-то неведомая сила собирала на его пути свидетельства того, как Эгест прорастает сквозь плоть этого мира. Избирательно, но неотвратимо.
— Я, конечно, сберегу достойную деву, — покраснел Конрад. — Даю в том рыцарское слово! Но, сударь некромаг, мы через столько прошли вместе…
— И именно поэтому ты останешься сейчас тут. Пойдем мы трое. Я, отец Виллем и маэстро Гольдони. Последний — дабы загладить свою виду в потворстве и споспешествовании личу.
— А
— А ты останешься здесь, — втолковывал Фесс по второму кругу. — И будешь своими мощами… то есть не своими, конечно! — оберегать кладбище Сен-Мар. Слушай, что надо будет сделать…
За разговорами и наставлениями не заметил, как опростал весь котелок.
Сошлись на том, что сэр Конрад отправится с ними на погост; дева Этиа немедля заявила, что одна тут не останется и пойдёт «со своим рыцарем». Молодой вер Семманус в который раз покраснел и принялся путанно оправдываться, немилосердно кривя душой и отрицая очевидное, хотя никто с него никаких объяснений и не требовал.
А потом явились ещё и отец Виллем с маэстро Гольдони и дева Этиа немедля спряталась за спиной Конрада — видать, там место было уже нагретое. Фесс, глядя на неё, приложил палец к губам, так, чтобы не заметил старый маг — молчи, мол.
— Идём, — буднично сказал монах. — Мэтр твёрдо встал на путь исправления. Осталась самая малая малость — отыскать злокозненного лича и положить конец его злодеяниям!..
— А по пути маэстро мог бы поведать нам, как он вообще дошёл до жизни такой…
Чародей тяжело вздохнул, но, несмотря ни на что, подмигнуть деве Этии не забыл.
Интерлюдия 6. Маэстро Карло Гольдони
— Повесть моя, прекрасная синьорина и вы, драгоценные синьоры, будет печальна, как печальна осень всякой жизни; увы нам, прекрасная пора сбора даров земных напоминаем нам о быстротечном времени; как и рука садовника срывает зрелые яблоки, так и Господь прекращает земное наше бытиё, исполненное в старости всякой грусти…
— Короче, маэстро. Терпение Святой Конгрегации в моём лице не столь безгранично.
…Он любил ходить пешком по веселым улицам Армере. Под ярким солнцем, в широкополой шляпе и лёгком плаще; легкомысленные вывески над трактирами, служившие столами бочонки, уставленные кружками с пенящимся элем; низкие вырезы на белых блузках девушек-подавальщиц и цветастные платки, которыми подвязаны тёмные, вьющиеся колечками волосы. Ах, Армере, Армере, любовь моя и радость, как же прекрасны твои мощёные булыжником мостовые, черепичные крыши, кипарисы и олеандры, цветущий жасмин и розы!.. И как же печально сознавать, что со многой мудростью пришли и многие печали, и дверь гроба уже ждёт тебя, и даже радости, что способны дарить весёлые прелестницы,
— Маэстро, прошу вас, конкретнее. Где, когда и при каких обстоятельствах вы…
— Да-да, святой отец. Всё забываю, что вам интересен только и исключительно этот колдун… Печально.
…Был карнавал. Один из множества карнавалов в Армере, лица скрыты масками, фигуры окутаны плащами. Здесь нет сейчас простонародья и знати, все равны и все говорят друг другу «ты».
Он, маг Гольдони, не плясал, он сидел, потягивая подогретое вино со специями. Прелестницы проносились мимо, а думалось отчего-то не о них, и даже не о последних алхимических успехах, а том, сколько ещё таких карнавалов суждено будет ему увидеть?..
— Позволите, маэстро? — спросила его высокая фигура в широченной шляпе и маске Морового Доктора; длиннющий клюв и круглые очки, широкий mantello дорогого чёрного шёлка. И запах, сладковатый сильный аромат духов и притираний, словно у записной куртизанки.
— Очевидно, чтобы отбить запах тления.
— Именно так, сударь некромаг. Но тогда я этого ещё не знал…
Голос у фигуры звучал странно, с пришептываниями и шепеляво, точно язык и губы плохо слушались хозяина. Но, в конце концов, это карнавал, тут всё позволено. Ну, или почти всё.
— Прошу вас, синьор.
— Благодарю, маэстро. Я вижу, вихри карнавала уже не прельщают вас?
— Ну отчего же, синьор. Вино с прекрасным букетом, танцы на мостовых, веселье и радость — я люблю за этим наблюдать. В мои почтенные годы, синьор, уже не слишком-то прилично предаваться вакхическим танцам. Впрочем, вы ведь тоже не спешите присоединиться?..
— Туше, — засмеялся Моровой Доктор. — Вы правы.
— А смех у него, синьоры, был странный и неприятный. Так, наверное, мог бы смеяться висельник, только что вынутый из петли.
— И вы ничего не заподозрили, маэстро? Вас ничего не насторожило?
— Помилуйте, падре! Я всё-таки не вчера родился.
— Так что привело вас ко мне… коллега?
— Вы проницательны, маэстро. Простите, что я вынужден скрывать лицо своё под маской. В своё время вы всё узнаете и, не сомневаюсь, поймёте мои мотивы.
— Мы на карнавале, синьор. Маски тут естественны.
— Вы правы. Мы на карнавале жизни, увы, очень кратком. Несправедливо кратким.
— О да. Трудно не согласиться.
— В таком случае, наверное, вы поймёте, отчего я обратился к вам…
— И далее, синьоры, он поведал мне длинную и печальную историю, каковую, я думаю, нет нужды приводить здесь полностью. Несправедливости, интриги завистников, нищета и болезни якобы привели моего собеседника на самый край могилы. Он уже совсем предался было отчаянию, но в руки его попали некие рукописи, содержавшие рецепты силы и могущества. Единственное, что для этого сперва требовалось… умереть.
— Я не ослышался, синьор? Умереть, вы сказали?