Когда море отступает
Шрифт:
Он ей осточертел этим своим «номером», с которым он, вероятно, часто выступал по квебекскому радио и эпатировал своих товарищей.
Валерия проводила по песку ребрами ладоней, проводила осторожно, чтобы не попортить лак на ногтях.
— Не ройте песок! Не нужно рыть песок!
Сейчас голос у Абеля был уже совсем другой — хриплый и задушевный.
Растроганная, она послушалась Абеля, затем медленно поднялась. Теперь она стояла над ним, четко вырисовываясь на фоне неба, элегантная в своем купальном костюме цвета сливы, на котором были вышиты герб, красный с голубым, и слово: АТЛАНТИКА.
О да, это и впрямь была женщина из Атлантиды! Та,
Валерия застегнула свой шлем и упругой походкой поспешила к морю.
Девочки ловили рыбу. Наиболее смелые играли с волной, дразнили ее, бежали за ней, а как только другая их настигала, с визгом мчались к берегу. Родные дочери Евы! Охотниц среди них нет! Амазонок среди них нет! Все эти девчонки отличались неуклюжей грацией молодых кобыл, и на всех были красные купальные костюмы. Жалкие приморские маки! Боже! Что ты сделал с их отцами! Отцы спят в песке. Какой-нибудь малыш, роющийся в нем, нет-нет да и выкопает белый оскал челюсти, сомкнувшейся на последнем крике. Боже мой! И ведь все это мои братья!
Абель, взметнув брызги пены, вбежал в радужные переливы солнечного света. А потом он бесконечно долго шел к далекой полной воде, медленно передвигая ноги, мощные свои форштевни, выставив грудь бушпритом. Жак здорово плавал! Счастье его, что он хорошо плавал, счастье, а то ведь… Счастье? Э, да не все ли…
VI
Потрескивают голубоватые вспышки. Плещется невидимое море. Они — внутри некой губки.
— В Саутгемптоне скука, — рычит Жак, — но я бы дорого дал за то, чтоб вернуться!
— Ради Дженнифер?
— Ну, конечно, ради Дженнифер! Я же с ней встречался!
— Я тоже, — говорит Абель.
Но Жак не слышит.
Шум нарастает. Можно подумать, что прямо над ними мусоропровод. Отец Дженнифер — торговец из старого города, проживает близ городской стены, рядом с «Отелем Тюдор». Дженнифер — перезрелая девица, кожа у нее молочной белизны, она похожа на одну из тех красоток, каких писал Рейнолдс, питает слабость к молодым военным; ее добродетель закаляется на огне беспрестанных ухаживаний, а за ней кто-кто только не ухаживает: и пехтура, и матросня, и Томми, и канадцы, и французы, и поляки! Мать, типичная английская housekeeper [12] , установила за ней неусыпный надзор. Эти дно силы находились в состоянии равновесия до тех пор, пока в игру не вступил красавец Жак. «А ведь этот скот и правда красив!»
12
Домашняя хозяйка (англ.).
— Она еще девушка, — говорит Жак.
— Угу, — смущенно отзывается Абель.
— Я проверял.
Возвещающее зарю молочно-белое пятно, в котором есть что-то омерзительное, расширяется. К берегу
Жак достает из кармана вересковый «Денхилл» — трубку истинного джентльмена.
— Это Дженнифер мне подарила.
Абель берет трубку, переворачивает ее, а затем, сильно побледнев, молча возвращает. Жак набивает «Денхилл». Кто же это курит в пять утра? На палубе завзятые игроки все еще режутся в покер. Бывают дни, когда почту не пропускают. Запертые казармы, инструкции, вытверживаемые наизусть, боевые учения, подготовка к высадке — все это держит нервы в неослабном напряжении. Люди искусственно подогревают в себе удаль. Их бьет лихорадка, ламаншская лихорадка.
— Вот уже два месяца, как я перестал понимать, кто я: малый или девка, — говорит один парень.
— Ты на сколько старше меня? — спрашивает Абель Жака, а сам думает об этой шлюшке Дженнифер.
— Я родился в двадцать четвертом. В мае двадцать четвертого. Валерия старше меня на год.
Да, ведь у него еще Валерия! Вот тип!.. Оба таращат глаза, как дети, которым не хочется идти спать. Они уже видели в губчатом небе — сначала при свете бомбардировки, потом при свете зари, закутанной в грязные простыни, — всевозможные фигуры, случайной игрою этого света рожденные, слышали шорохи и отдаленный гул. Воздушный налет начался, как раз когда баржа застопорила. Земля — изумленная великанша — приподнимается. Серое сменяется сизым.
— Высадимся торжественно! — замечает Ти-Руж.
— Ногами вперед, старичок!
Симеон боится смерти. Он сознается в этом так откровенно, что эта откровенность есть уже признак смелости.
— Матросы и те болеют, — добавляет он с отвращением.
— Ты блевал? — спрашивает Жак, яростно посасывая трубку.
— Нет.
— Так чего ж ты хнычешь?
А между тем Симеон говорит правду. Матросы и те болеют!
— Куда делся Птижан?
Птижан — лейтенант, квебекский адвокат с девичьим лицом. В двадцать пять лет он выглядит как «сын полка», команду подает женским голосом. Вокруг них говорят по-английски. Шоды выделены в особый отряд связи при английском полке. Небо начинает приобретать цвет подсиненного белья. Уже можно различить море. Жак впивается зубами в черенок новенькой трубки — наверно, ему жжет язык. Но он еще подбадривает Абеля:
— Не делай постного лица!
Абель не отвечает. Историю с Дженнифер он ему не забудет! А между тем Жак-то знает, что Абель и Дженнифер… Что-то еще, помимо стыда, мешает Абелю говорить: странная тишина. Вот уже несколько минут, как они принимают участие в немом фильме: кадр всякий раз запечатлевает вспышки, похожие на вдруг расцветшие причудливые пионы, но слышно при этом лишь могучее дыхание Ламанша. Внезапно все побережье приподнимается, распадается, дробится и вновь опускается, каким-то чудом собирая свои куски. Опять гремит гром! Они приветствуют оглушительными криками «Ура!» бомбардировщики, которым предстоит разрушить пресловутый Атлантический вал.
У Абеля щеки впали, на висках пот; он снимает каску. Лоб оказывается до странности чувствительным к холоду. Им выдали новые каски — нечто среднее между старинным английским «тазом с подбородником» и американским «футбольным мячом». Абель глотает пилюлю от морской болезни. Баржа наполняется водой, гнилой водой. Они вычерпывают. Не помогает. Тогда вступают в дело салатницы касок. То выпрямляешься, то наклоняешься, низко опустив голову, едва не упираясь носом в дно, и от этого тебя позывает на рвоту.