Когда море отступает
Шрифт:
— Здесь, понятно, было все как есть разбито. Убытки возмещали, давали денег на восстановление. Ловкачи скупали участки за ломоть хлеба — тогда никто еще в это дело не верил. А затем отгрохивали домики вчетверо лучше разрушенных! Понимаете: кувырк, да еще и не один!
Она выпила стакан.
— У коммерсантов кувырк означает двойной барыш.
— А кувыркнуть девочку — это другое?
— Ах, господин Абель! Что скажет ваша… молодая женщина?
Он развлекался. Он играл, как артист, уверенный в безотказности своих приемов.
— Вот что она скажет, Симона: «Абель! Когда же вы наконец перестанете пить с первыми встречными?»
— Да, кое-кому. Ну, вот взять хотя бы аптекаря из Сен-Фо…
— Абель! — послышался мелодичный, хотя и властный голос. — Я невольно задаю себе вопрос: когда…
— …когда я перестану пить с первыми встречными? Здравствуйте, Валерия!
На стройный стан Валерии, вероятно, заглядывались на стадионах в ту пору, когда она еще училась в университете. Она не подмазывала своего бледного, как у многих блондинок, лица с выдающимися скулами, с правильными и жесткими чертами; длинные свои волосы она убирала в строгую прическу, а маленькие ушки оставляла открытыми. Серый английский костюм, вполне ей по фигуре, был того безличного покроя, каким отличается форма одежды стюардесс всех воздушных агентств мира.
Абель допил последние капли; от смеха его удерживало присутствие хладнокровной этой девушки. Валькирия в роговых очках села и положила ногу на ногу. Он выразительно помахал пустым стаканом, как бы подражая движениям тех, кто спасался на плоту «Медуза».
— По всей вероятности, третий? — спросила она.
При помощи указательного и среднего пальца он изобразил победоносный жест Черчилля.
— Два. И второй я еще не выпил. Я его только заказал. Послушайте, Валерия: ведь сегодня шестое июня, необходимо спрыснуть! Как вы думаете: неужели наши славные освобожденные нормандцы не будут нынче мертвецки пьяны? Ох уж эта знаменитая нормандская «мертвецкая»!
— Да вы и сами настоящий нормандец! Настоящий Леклерк! Вы видели здесь кого-нибудь из Леклерков?
— У танка. Генеральского сына.
Опять подошла Симона.
— Симона! Еще «попугай». Фруктового соку для девушки. Ананасного, или грейпфрутового, или томатного, или абрикосового. Морковного. Или свекольного. Или брюквенного. Или огуречного. Или картофельного. Словом, вы меня понимаете.
С момента прихода Валерии он вошел в роль. Он играл. Голос у него был красивый, сильный, с хрипотцой, слова он слегка растягивал, по временам — нарочно. Расставлял он их, как француз, живущий во Франции, но вся фраза звучала у него по-иному, оттого что он чуть-чуть перемещал ударения и не так выговаривал гласные. Это был пресловутый «нормандо-пикардийский» акцент. От его голоса пахло сеном, стойлом, а для материкового уха еще и героем «пьесы из крестьянского быта».
Валерия сочла за благо улыбнуться. Когда она улыбалась, весна отогревала промерзшую северную землю.
— Абель, Абель, Абель! Вы невоспитанный мальчик, мальчик девяноста кило весу.
— Двух! Девяноста двух! Что нового в церкви?
— В церкви, разумеется, ничего нового нет! Много народу, только и всего! Я не думала, что французы такие религиозные. Осматривать ваш музей мне не захотелось. Я прошлась до самого взморья. И у меня возникла неплохая мысль. Там всюду надписи. Давайте сходим туда до завтрака?
Желания Валерии представляли собой приказы, требовавшие немедленного исполнения. Она и Абель поднялись. Она была высокого роста, но когда он стоял рядом с ней, мгновенно
Солнце скрылось. Огромный, окаймленный пеною пляж потемнел.
Набережная тоже носила назойливое название: «Набережная генерала Леклерка».
— Абель! Да это не род, а целый муравейник! У Жака тоже был родственник Леклерк — двоюродный брат, лесничий…
Она произносила имя «Жак» на канадский лад, растягивая «а».
Шрамов на домах становилось все больше: там и сям не хватало кирпичей, выбитых при огневых налетах; раны розовели на красном фоне; словно гнилые корни зубов, торчали остатки вилл; изгороди не было видно за лесом крапивы. Абель с увлечением отыскивал следы минувшего на объявленьицах об адвокатских конторах, на щитах с объявлениями о продаже недвижимого имущества, с переводом на покупателя суммы «возмещения», в зияющих воронках и ржавых проволочных заграждениях…
— Узнаете?
— По правде говоря, нет!
Она сделала хорошо знакомую ему гримасу. Все в Абеле раздражало молодую женщину, вплоть до его привычки идти, нагнув голову: «Можно подумать, что вы собираетесь кого-то убить!» Вчера он ее осадил: «Именно! У меня выработалась такая походка, оттого что я убивал». Потом она начала придираться к другому: к старой изгрызанной трубке «Денхилл», сопевшей, как засоренный водопровод, к «попугаям», к ругани, громкому хохоту и ко всем прочим выходкам, которые позволяют себе мужчины и которые представлялись ей святотатственным вторжением в ее мир. Абеля, однако, тревожило совсем другое, нечто гораздо более важное, чем настроение Валерии Шандуазель, незамужней женщины, переполненной сознанием тройного своего превосходства — превосходства интеллигентки, преподавательницы и свободной женщины, жительницы американского континента. Он ничего не мог отыскать. Главная разведывательная, всегда столь поспешно делившаяся мрачными предчувствиями и сообщавшая неприятные новости, тут упорно молчала. Минувшая война притаилась. То, что представлялось таким простым в Квебеке, когда они с Валерией толковали о предстоящем путешествии, оказалось непреодолимо сложным.
— Да, Абель, вы же просили меня рассказать, как я познакомилась с Жаком.
Абель только что прочел на дощечке: «Траси-сюр-Мер». «Траси-сюр-Мер» тоже ничего ему не говорило!
— Это целый роман. Или, вернее, плач…
Он сделал над собой усилие, чтобы не уйти от нее. Их история занимала его, но она не могла представлять первостепенный интерес для одинокого солдата, такого же одинокого, каким он был когда-то на этой золотисто-зеленой земле.
— …Женевьевы Брабантской, плач Женевьевы Брабантской. Ваше второе имя, вернее всего, Женевьева? Я так и вижу вас в образе лани.
— Я совсем не лань. Мужчинам нравятся лани, правда?
— Вы сердитесь по пустякам, Валерия. У вас что, печень больная?
— С тех пор как я во Франции, я не дышу полной грудью.
— Соскучились по кленовому сахару?
— Я не люблю эту страну!
Над ними, бранясь между собой, летали чайки. Любопытно, однако, что происходит в душе у этой сильной женщины!
— Вы не любите Нормандию или…
Он запнулся. У него не хватало духу выговорить это слово:
— Францию?