Когда мы встретимся
Шрифт:
Она радуется лягушке. Читает мою записку про ковролин и пылевых клещей и подозрительно смотрит на меня. Она вскрывает конверт. Он битком набит бланками заявлений о приеме на юридические факультеты разных университетов.
Она смотрит на бланки.
— Но как же… я же не могу…
Потом она откидывается на спинку стула. И говорит:
— Обалдеть.
Это и был наш тайный план. Наш с Ричардом.
Я вручаю Ричарду его подарок. Он любуется лягушкой и ставит ее на столик рядом с маминой, так, чтобы лягушки касались друг друга лапками. Он открывает коробочку. В ней два ключа — один от подъезда, другой от квартиры. Я
Исчезающее
Наутро я встаю рано, отрезаю себе на завтрак большущий кусок Ричардова деньрожденного торта и сажусь писать письмо. Я пишу его в тетради с облачками на обложке, которую мама подарила мне на Рождество. В начале второй страницы до меня доходит, как это страшно — получить такое письмо. И вот тут мне становится по-настоящему жаль Маркуса.
Такому письму не обрадуешься. Да, для Маркуса будет большим облегчением узнать, что он вовсе не был случайной причиной смерти человека, который смеется, — твоей смерти. И это хорошо. Но в то же время он поймет, что видел свою собственнуюсмерть — а это, должно быть, немыслимо тяжело. И еще он узнает, что ему предстоит разгадать тайну путешествий во времени, путешествий, в которые невозможно поверить. Конечно, он главный герой этой истории. Но счастливого конца у нее не будет.
Я начинаю с самого начала, с осени, когда ты впервые появился на нашей улице. Я думаю обо всем, что ты делал, — как ты стоял на углу, как пинал воздух, тренируясь, как бормотал себе под нос: «Книга, пакет, карман, туфля». На все на это были свои причины.
На все, кроме одного. Я не понимаю, почему ты лежал на земле, засунув голову под почтовый ящик.
Почему? Зачем? Мальчишки вечно стучали по этому ящику, неужели это тебя не раздражало?
Я отрываю взгляд от тетради. Затем быстро одеваюсь, натягивая свитер прямо поверх пижамы. Оставляю записку на кухонном столе, хватаю свои ключи и тихонько выскальзываю за дверь, пока мама с Ричардом не проснулись.
Утро почти что теплое. На углу ни души, и это очень хорошо, потому что я, наверное, выгляжу не совсем нормально, когда навзничь ложусь на тротуар и просовываю голову под почтовый ящик. Это оказалось не так просто, как я думала.
Снизу вид у ящика уродливый: заляпанные краской металлические стыки и болты. Бумажный квадратик я замечаю сразу. Он крошечный, примерно того же размера, что и твои записки. Он прижат снизу к дну ящика. Между стенкой и дном ящика есть щель, в нее втиснут ключ — наш старый ключ, который мы прятали в пожарном рукаве, — он-то и придерживает квадратик. Я устраиваюсь так, чтобы мои глаза были прямо под бумажкой, и смотрю на нее снизу вверх — наверное, так же, как смотрел ты.
Надо мной карандашный рисунок — женское лицо. Женщина старая, лет ей примерно столько, сколько было тебе. Белые волосы собраны в пучок, темные глаза смотрят слегка в сторону, на губах играет улыбка. Это прекрасный рисунок, по-честному прекрасный.
Наверное, люди старятся по-разному. Некоторые сильно изменяются — как ты, например. Даже если бы я целую неделю не сводила с тебя глаз, все равно ни за что не догадалась бы, что ты — это Маркус. Ты был гораздо худее, и глаза ввалившиеся.
Может, потому, что прыжки с алмаза на алмаз вконец истощили тебя. Но
Маркус и Джулия. Я вспоминаю, как она сорвала с пальца алмазное кольцо и стала объяснять нам, что такое время. И как Маркус после этого на нее глазел. Может быть, он понял, что он все-таки не один на свете. Мне становится радостно и легко. Маркус не останется один. У него будет спутница. У него будет Джулия.
Я выбираюсь из-под ящика — какой-то человек с большой черной собакой подозрительно смотрит на меня — и внезапно вспоминаю, чтоты сказал мне буквально на этом самом месте в тот вечер, когда я дала тебе размокший сэндвич с сыром: «Я старик, и ее больше нет. Так что ты не тревожься, ладно?»
Я верю, что ты был готов. Но мне все равно грустно.
Рисунок, прижатый к дну почтового ящика нашим ключом, я оставляю на месте. Мне кажется, его нельзя забирать, это неправильно. Я думаю, он будет там лежать долго-долго, а потом, когда-нибудь, просто исчезнет.
Сэл и Миранда, Миранда и Сэл
Теперь мы с Сэлом не ждем друг друга после школы. В смысле, не поджидаем нарочно. Но если вдруг мы выходим в одно и то же время, и если он не идет к какому-нибудь приятелю, или играть в баскетбол, и если я не иду к Аннемари или к Джулии — или к Колину, — тогда мы идем домой вместе. И это гораздо лучше — идти вместе потому, что хочется идти вместе. Он понял это раньше, чем я.
Мы идем по Бродвею мимо сэндвичной Джимми. По Амстердам-авеню мимо гаража, где пацаны по-прежнему кричат нам всякое, а мы делаем вид, что не слышим. Мимо двери Маркуса.
Мимо Белл. И наконец переходим дорогу — к углу, где ты стоял, где на почтовом ящике по-прежнему нацарапаны твои слова.
И когда мы благополучно ее переходим, Сэл всегда поднимает руку в победном салюте. А я иногда запрокидываю голову и грожу небу кулаком.
Подарки на прощание
Письмо почти дописано. Совсем скоро я отнесу его Маркусу, как ты и просил.
Я могла бы ему еще кое-что рассказать. То, что я сама сообразила. Например, что эти голые люди на улице — тот, из-за которого нас не выпускали из школы, и тот, который мелькнул и пропал за миг до катастрофы, — что все они были ты. Ты учился попадать сюда. Тренировался. Ты говорил, что не можешь ничего взять с собой, и я думаю, к одежде это тоже относилось. Поэтому тебе и приходилось держать записки во рту.
Или я могла бы дать Маркусу совет: если он проголодается во время путешествия, то в урне через дорогу от школьного двора можно найти обед Аннемари, идеально свежий и вкусный — она целых полтора месяца каждый день выбрасывала туда еду, которую ей давал с собой папа. Но я уверена, что ты и сам уже до этого додумался.
Или я могла бы рассказать ему про Джулию.
Но я решила, что лучше не буду много говорить. Я просто вручу ему письмо и скажу: «Постарайся не приземлиться на капустной грядке». Он поймет. Он умница.