Когда нам семнадцать
Шрифт:
Серафима остановилась напротив Леньки и спросила:
— Куда же ты все-таки идешь, Лень?
Лгать уже было нельзя.
— Из лагерей иду пионерских, — сказал Кошкин, смотря на Серафиму.
— Бежишь, значит? — На бабкином лице не дрогнул ни один мускул.
— Надоело. — Кошкин вздохнул.
— А почему?
— Что почему?
— Почему, говорю, надоело в лагере?
— А… — Кошкин махнул рукой и задумался.
Сложна все-таки жизнь. Вот живешь, радуешься, горюешь, бываешь чем-то недоволен, а спросишь, чем именно недоволен, — не сразу ответишь. Но тут Кошкину припомнилось
— Хулиган, — сказала Серафима. — Вот из таких и получаются хулиганы, — добавила она с возмущением. И тут же строго спросила: — Ну, а ты-то чего молчал? Надо было вожатому сказать, а нет — самому начальнику лагеря!
— Фискалить, что ли?
— Нет, это не фискальство! За правду надо бороться!
Эти слова Серафима сказала с такой убежденностью, что Кошкин даже поежился.
— Что еще, какие недостатки в лагере были, говори, — требовательно допрашивала его собеседница.
Кошкин снова задумался. Говорить про то, что ему не нравился лагерный распорядок, было как-то неудобно. Мнение это в общем-то его, личное. Девчонкам в их отряде, например, все нравилось. Они даже булочки в полдник съедали и никогда не опаздывали на ужин. Нет, лагерный режим — это не его, не Кошкина, дело. А вот претензии к поварам он мог выложить все начисто.
— Оладий и блинов не пекут повара, — сказал он сердито.
— А ватрушки? — с интересом спросила Серафима.
— А что это за ватрушки? — Кошкин даже прищурился.
— Ну, шаньги такие с творогом. Вокруг хлеб, а внутри творог, — как могла, объяснила Серафима.
— Нет, таких у нас не пекли, — сказал Кошкин. — Творог подавали отдельно и хлеб отдельно тоже.
— Молодые, поди, повара-то, вот и не справлялись с ватрушками, — начала почему-то защищать поваров Серафима. — Ватрушка — она ведь внимания требует. И тесто чтоб не закисло, толкай его в печь вовремя, и ванили в творожец не забудь положи, и сахарку в меру. А еще лучше, если яичком сверху смажешь, чтоб подрумянилась ватрушка… — Присев к столу, она отпила из стакана глоток чаю. — Или вот, скажем, беляши. В беляшах что главное? Мясо. Его надо приготовить во всех пропорциях. И чтобы лучок был и перец…
Кошкин с удовольствием слушал рассказ Серафимы, однако коварная все же штука — послеобеденный сон. Не зря, видать, введены в лагерях «мертвые часы». Незаметно подкравшись к Кошкину, он начал обволакивать его сознание каким-то приятным туманом. Кошкин вдруг почувствовал, что не может поднять отяжелевшие веки. Но тут Серафима спросила:
— Большая у вас семья-то?
— У нас?.. — И Кошкин растерялся. Ему никогда не приходило в голову подсчитывать, какая у них семья. Он стал загибать пальцы и назвал цифру «семь».
— Нет, то есть восемь, — поправился он тут же. — Нинку забыл. Нинка родилась перед самыми моими лагерями.
— Семья большая, — утвердительно покачала головой Серафима. — А отец строгий?
— Еще какой! — усмехнулся Кошкин. — Как чуть чего, так…
— Чего так?
— Да так, — пожал плечами Кошкин. — Когда ему добрым-то быть, все на работе да на работе. А между прочим, у меня отец самый сильный мужчина в городе, — не без гордости хвастанул он.
— Борец
— Какой борец, — рассмеялся Кошкин. — Главный на подъемном кране в речном порту. Пароходы разгружает. Может поднять одним махом целый вагон.
— Ишь ты, сила, — удивилась Серафима. — А мать строгая?
— Мать? Да как сказать, — замялся Кошкин. — Она все с Нинкой сейчас. А то с теми, малыми ребятами. А так она добрая. Сильнее отца!
— Это как же понять, сильнее отца? — удивилась Серафима.
— А вот так. Отец с получки расшумится, мать р-раз его за руку и — на кровать. И он молчит. Он ее, знаете, как боится!
Серафима заливисто рассмеялась.
— Боится, значит, за дело, — сказала она, и, как показалось Кошкину, интерес ее к их семье возрос еще больше. — Ну, а кто дома тебя больше всех жалеет?
— Ольга, — даже не задумываясь, ответил Кошкин. — Ольга всегда жалеет.
— А что она делает, Ольга?
— Ольга-то? Ольга учится. Нет, то есть она сдает экзамены в институт, — поправился Кошкин. — Преподавательницей английского хочет стать.
— Выходит, тобой сейчас и заняться-то некому, — покачала головой Серафима. — Приедешь ты, отец на работе, мать малыми ребятами занятая, Ольга экзамены сдает.
— А чего мной заниматься? Я сам! — поднял голову Кошкин.
— Малый ты, оттого так и рассуждаешь, — сердясь, сказала Серафима. — Поедешь в город один, да еще как не доедешь. А мне за тебя отвечай? Уж коли ехать, так вместе.
— Поехали! — согласился Кошкин. Сонный, а сообразил: скажи не так, старуха возьмет и не даст денег на автобус.
— А может, мне не ездить?.. — Глаза Серафимы сделались строже и внимательнее.
— Можно, конечно, и не ездить. — Кошкин так при этом зевнул, что несколько секунд сидел с открытым ртом.
— Спать хочешь, — сказала Серафима. — Приморился ты все-таки. Как-никак, а целых семь километров отмахал.
— Нет, спать я не хочу, — ответил Кошкин и снова зевнул.
Серафима, с улыбкой посматривая на него, положила на деревянный диван матрац с подушкой и сказала, как о вопросе, давно решенном:
— Ложись. Часок отдохнешь и в путь-дорогу.
Кошкин хотел отмахнуться, но сон оказался сильнее других его желаний.
Уснул Кошкин мгновенно. Он даже не слышал, как Серафима, положив на краешек стола двенадцать копеек, притихшая и отчего-то снова погрустневшая, взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, отправилась к дачникам. Он увидел ее, когда уже солнце, похожее на шар, надутый красным газом, медленно опускалось в заречную даль. Серафима, стоя по щиколотку в воде, чистила песком ведра. Невдалеке стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки.
«Ничего себе, сыпанул!» — ругнулся Кошкин, протирая глаза. Он сошел с крыльца, и Серафима, словно узнав, о чем он подумал, спросила:
— Что, отбыл «мертвый час», Лень?
— Отбыл!
Кошкин рассмеялся.
— А я тебе молочка приготовила, в крынке под полом. Девчонки из деревни только что принесли. Пей сколько хочешь. — Она присела на краешек лодки. — Хорошо-то как! — Серафима показала рукой на заходящее солнце. — Тимоша любил такую пору. Все, бывало, на берегу с удочкой.