Когда нам семнадцать
Шрифт:
— На закате карась очень хорошо берет, — сказал Кошкин.
— Карась, и лещ, и чебак.
Щурясь на солнце, Серафима сняла косынку, и Кошкин увидел, что наскоро подстриженные сзади бабкины волосы были седые-седые, ни одного темного волосочка. Тут он почему-то вспомнил портрет на стене, и в его душе шевельнулось чувство неожиданной жалости. И не будь этого, не увидевши ее смешную старушечью голову, он бы, не задумываясь, ответил «нет», когда как бы невзначай Серафима спросила:
— Лень, а может, тебе сегодня уж и не ехать, в город, а?
Немного помолчав, она снова заговорила:
— Переночуешь,
— А закидушки есть? — не сразу, а погодя спросил Кошкин.
— Есть и закидушки, за дверями на кухне.
— Червей нет.
— Червей? Да что ты, Лень. В огороде, знаешь, сколько дождевых червей? И лопата там есть возле огуречной грядки. Лень, — как-то уже совсем по-другому заговорила Серафима, — ты не знаешь, почему повара не пекли вам оладьи?..
— Откуда мне знать? Загорали, наверное, оттого.
— Что ты, Лень, — Серафима нахмурилась. — Поварам в лагере, знаешь, сколько работы. Не хватает, наверное, поваров? Ведь, если бы хватало, отчего бы им не испечь ребятам оладьи?
— Не знаю я, — скороговоркой ответил Кошкин.
Он побежал на огород, быстро накопал червей, на обратном пути прихватил закидушку и, торопясь, чтобы успеть порыбачить еще до захода солнца, не пошел далеко. Размотав закидушку, он закинул в воду леску с крючками и грузилом почти напротив того места, где сидела на лодке Серафима. И не успел подставить под леску рогулинку, как заметил, что леска дрогнула, натужно пошла в сторону, и тут уж не зевай!
Действуя обеими руками, Кошкин энергично стал выбирать леску из воды. А на другом конце ее билась добыча. И не синявка-малявка это была, не касатка, а большая, настоящая рыбина. С приближением ее к берегу Кошкин чувствовал, как все больнее врезается в его мокрые пальцы капроновая леска. Кто это был: щука, сом? Карась так не мог сопротивляться. У Кошкина от радости даже защекотало в животе.
На двух крючках, что поближе, трепыхались желтобрюхие маленькие касатки. Кошкин даже не обратил на них внимания. Горящий взор его был устремлен туда, в глубину воды, где, делая красивые развороты, ходуном ходил попавший на крючок сазан. Да, это был, конечно, он, толстогрудый, лобастый, жирный сазан, с отливающей золотом крупной чешуей.
— Бабушка-а! Сачок давай! — крикнул Кошкин. — Скорее, скорее! — кричал он, испытывая острую боль в руке. Но какой рыболовный сачок мог быть у Серафимы?
Однако, услышав крик Кошкина, Серафима подбежала к нему, забрела по колено в воду и сумела как-то ухватить под жабры вертлявого сазана. Руки у нее были сильные, цепкие. Так они вдвоем и вытащили на песок добычу. Это был первый сазан, которого удалось поймать Кошкину за всю жизнь.
И вообще клев в этот вечер был удивительный. Правда, сазаны больше не попадались, шли караси, лещи, красноперки да касатки, но сколько же было наловлено рыбы! Больше половины бабкиного ведра! Пока Кошкин ловил, Серафима у лодки, на камушках, чистила рыбу. Потом, когда совсем стемнело, они развели на берегу костер. Кошкин вбил в песок две толстые рогульки, приспособил на них деревянную перекладину и посередине ее, над пламенем, повесил котелок.
Тихо было на реке. Только слышалось: неподалеку
Темнота сгустилась до черного бархата. На небе, ярко перемигиваясь, заблестели звезды, и, смотря на них сквозь реденькую кисею подымающегося от костра дыма, Кошкин, щурясь, видел, как прыгают, перескакивают с места на место золотыми кузнечиками звезды. А может, ему так казалось?
Когда уха была готова, Серафима, расстелив прямо на песке серую полотняную скатерть, поставила на нее алюминиевые миски, соль с перцем, положила горку аккуратнейшими ломтиками нарезанного хлеба и, умело действуя поварешкой, стала разливать по чашкам ароматную уху; Кошкин сквозь дремотно-счастливый настрой своего успокоенного духа услышал тихий голос Серафимы:
— Разбередил ты мне сердце, Лень, ох, как разбередил… А что делать, не знаю. Пойду-ка я, наверное, завтра утром в лагерь ваш, к начальнику, и скажу: «Принимайте на работу до конца сезона. Такие пышки ребятам стану печь!..» Ты, Лень, проводишь меня до лагеря, ладно? А там подумаешь да, может, и вовсе в город-то не поедешь. Что в городе? Духотища одна. А захочешь с ребятами из лагеря на рыбалку, прикатывайте на лодке прямо сюда. Здесь место рыбное, сам видишь. Уху для вас я ужо сама приготовлю.
Кошкин долго не отвечал, лежал на спине в раздумье. Потом сказал, тоже в раздумье:
— Засмеют меня ребята в лагере. Да и от начальника попадет.
— Не попадет, Лень, не попадет. Это я беру на себя, — принялась уговаривать Серафима. — Скажешь, что ты за мной приходил. А я тут как тут: повариха Быкова Серафима Ивановна. Ты думаешь, кто я? Меня тут по всему берегу знают!
Кошкин долго молчал, смотрел, как весело прыгают звезды в дыму, слушал, что шепчет тихая, теплая июльская ночь. И хотя он знал, что никого рядом нет, сказал так, чтобы услышала только одна Серафима:
— Ладно…
ВЕНЬКА-КОСМОНАВТ
Венька сидел на крыше дровяного сарая, когда скрипнула калитка и, поскрипывая по снегу калошами, во двор вошел человек в шляпе.
— Анфиса Петровна дома? — спросил он на редкость беззвучным голосом.
— Дома! — откликнулся Венька и, подобрав полы шубы, продолжал осматривать в бинокль небо.
Человек кашлянул, потопал ногами, сбивая прилипший к калошам снег, и скрылся в дверях неказистого бабушкиного домишки. На этом бы, казалось, и делу конец. Венька, задрав голову кверху, спокойнехонько продолжал бы шарить глазами по небу и, глядишь, увидел бы то, что хотел увидеть. Да не случилось так.
Едва только за неожиданным гостем захлопнулась дверь, на крыльцо вышла Венькина бабушка.
— Веньк, а Веньк! Подь сюда! — голосисто крикнула она.
Венька чертыхнулся и, засунув бинокль в карман, спрыгнул с крыши.
— Поможешь человеку вещи снесть, — тоном, не допускающим возражений, сказала бабушка, когда Венька вошел в кухню.
— Да, да, вот эти узелки, молодой человек, если сможете, — шевельнул пришедший роговыми очками, и его впалые морщинистые щеки разгладились в доброй улыбке.