Когда наступит прошлый год [litres]
Шрифт:
— Мне казалось, что в Тихуане можно достать что угодно.
— Мне тоже. Потому я так и заинтересовался этим йот-йот-сто восемьдесят и раздобыл его.
— Ты уже пробовал?
— Попробую сегодня вечером. Дома. У меня есть пять капсул. Одна для тебя, если желаешь.
— Как он действует? — Почему-то это казалось Химмелю существенным.
— Как галлюциноген, — ответил Плаут, покачиваясь в некоем своем внутреннем ритме. — Но это еще не все. Хи-хи, хо-хо, фик-фик.
Глаза его остекленели. Он ушел в себя, блаженно улыбаясь. Химмель подождал,
— Действие зависит от человека. Это как-то связано с ощущением того, что Кант назвал категориями восприятия. Усек?
— То есть с ощущением времени и пространства, — кивнул Химмель, читавший «Критику чистого разума», которая была вполне в его стиле как по содержанию, так и по образу мыслей.
В своей маленькой квартирке он хранил ее экземпляр в мягкой обложке, весь исчирканный карандашом.
— Именно! В особенности он меняет восприятие времени. То есть его следовало бы назвать наркотиком времени, верно? — Похоже, Плаут восхищался собственной сообразительностью. — Первый наркотик времени или, скорее, псевдовремени. Если, конечно, ты сам веришь в то, что переживаешь.
— Мне пора на работу, — заявил Химмель и встал.
Плаут удержал его.
— Пятьдесят баксов. Американских.
— В смысле?
— За капсулу. Это редкая штука, старик. Я первый раз ее вижу. — Плаут снова на секунду опустил капсулу на стол. — Мне жаль с ней расставаться, но только прикинь, что тебе предстоит пережить! Мы найдем свое дао, все пятеро. Разве такая возможность во время этой чертовой войны не стоит пятидесяти баксов? Может, тебе больше не удастся увидеть йот-йот-сто восемьдесят. Мексиканские копы готовятся перехватить груз из Аргентины, или откуда его там везут. А они дело свое знают.
— Неужели он в самом деле так отличается от…
— Конечно! Послушай, Химмель. Знаешь, что я только что едва не переехал? Одну из этих твоих тележек. Я мог спокойно ее раздавить, но удержался. Постоянно их вижу, мог бы уничтожить сотни. Каждые несколько часов я проезжаю мимо корпорации. Но речь о другом. Власти Тихуаны спрашивали меня, знаю ли я, откуда берутся эти чертовы тележки. Я сказал, что не знаю. Но бог свидетель, если вечером мы не сольемся с дао, то я могу…
— Ладно, — простонал Химмель. — Куплю у тебя капсулу.
Он полез за бумажником, считая все это полной чушью и ничего на самом деле не ожидая взамен истраченных денег. Вечер станет лишь одной большой мистификацией.
Он не знал, насколько ошибается.
Джино Молинари, главнокомандующий Земли в войне с ригами, как обычно, был одет в мундир цвета хаки, с одним-единственным военным украшением на груди — Золотым крестом первой степени, которым Генеральная ассамблея ООН наградила его пятнадцать лет назад. Доктор Эрик Свитсент заметил, что Молинари небрит. Нижнюю часть лица покрывала щетина, испещренная пятнами грязи и чего-то похожего на сажу. Кроме расстегнутой ширинки у него еще были развязаны шнурки на ботинках.
«Отвратительное зрелище», — подумал
Молинари ни разу не поднял голову, бессмысленное выражение не покидало его лица, пока все входили в комнату, замечали такую картину и судорожно сглатывали слюну. На первый взгляд казалось, будто он болен и измучен. Общественное мнение в этом смысле нисколько не ошибалось.
Эрик с удивлением понял, что на самом деле Моль выглядит в точности так, как в последний раз по телевидению, — нисколько не величественнее, не сильнее и не властнее. Подобное казалось невозможным, но именно так оно и было. Несмотря ни на что, он оставался у власти, с точки зрения закона сохранял свой пост и не уступал его никому, по крайней мере из землян.
Эрику вообще вдруг стало ясно, что Молинари не собирался отказываться от своего поста, несмотря на явно ухудшающееся состояние как физического, так и душевного здоровья. Отчего-то доктор считал это очевидным. Возможно, сказалась готовность лидера появиться в подобном состоянии перед достаточно влиятельными людьми. Моль оставался самим собой, не пытался строить из себя военного героя.
«Или он скатился столь низко, что ему уже на все наплевать, или у него столько по-настоящему важных дел, что вождь решил не морочить себе голову такой ерундой, как впечатление, производимое им на других, особенно на обитателей его собственной планеты. Моля это нисколько не волнует. Что и к лучшему, а может, и к худшему», — размышлял Свитсент.
— Ты врач, — прошептал Эрику Вирджил Эккерман. — Спроси его, нужна ли ему медицинская помощь.
Вид у него тоже был несколько озабоченный.
«Вот зачем ты меня сюда притащил, — подумал врач, глядя на Вирджила. — Все специально подстроено. Все остальное — лишь прикрытие, чтобы обмануть лилистарцев. Теперь я понимаю, в чем дело и чего от меня хотят. Я знаю, кого должен вылечить. Вот человек, для которого в данный момент существуют все мои умения и таланты. Ни для кого другого!.. Вот в чем дело».
Он наклонился и пробормотал:
— Господин Генеральный секретарь…
Голос его дрогнул. Не из-за тревоги, ибо мужчина, полулежащий перед ним, явно не вызывал подобных чувств, но из-за того, что он просто не знал, что сказать человеку, занимающему такой пост.
— Я врач, — наконец сообщил Эрик и тут же сообразил, что его слова прозвучали слишком неконкретно. — Специалист-трансплантолог. — Он замолчал, но не дождался никакого ответа, ни видимого, ни слышимого. — Пока вы находитесь в Ваш…
Внезапно Моль поднял голову. Взгляд его стал ясным.
Он уставился на Эрика, а потом неожиданно заговорил хорошо знакомым низким голосом:
— Черт побери, доктор, ничего со мной не случилось. — Генсек понимающе улыбнулся. — Давайте веселиться! Жить в стиле тысяча девятьсот тридцать пятого года! Тогда был сухой закон? Нет, кажется, раньше. Выпейте пепси-колы.
— Я как раз хотел попробовать малинового лимонада, — слегка осмелев, сказал Эрик.
Сердце его снова начало биться в нормальном ритме.