Когда нет прощения
Шрифт:
Д. остановил машину у дверей маленького кафе в Нейи. Устроившись за беломраморной столешницей, он заказал ветчины и вина. Депрессия отпускала. В нас происходит таинственный танец мрачный идей, озарений и инстинктов, поставленный неведомым режиссером: психологией и духовным неизвестным. Шофер, заказав выпивку, обсуждал у стойки с хозяином искусство приготовления кролика в белом вине. Д. неожиданно проникся симпатией к ним обоим. Довольно распускаться. Узел разрублен. Теперь нужно преодолеть последствия нервного переутомления. Выше голову, старина, ты из породы сильных. (Неплохо время от времени повторять такое себе, пусть этого всего лишь один из способов самовнушения…) Он вспомнил послание, которое отправил накануне Чрезвычайному Посланнику,
«…Я до такой степени не одобряю происходящее, что не считаю для себя более возможным выполнять обязанности, не допускающие сомнения и критики. Вам известна моя абсолютная преданность, не раз подтвержденная делами. Могу лишь заверить вас, что полностью ухожу в частную жизнь и обязуюсь не говорить и не делать ничего, что могло бы навредить нашему делу…» Память хранила номера банковских счетов, текущие дела, связи с агентами. Д. заметил, что слова «неодобрение», «сомнение» и «критика» (достаточно было бы употребить лишь одно из них…) сводят на нет «абсолютную преданность» и взятое на себя обязательство. Они создавали множество проблем. Это означало осуждение Партии, системы, Организации; человек, осуждающий коллектив, самим фактом своей дерзости ставит себя вне закона. «После всего я перестал бояться смерти». Но сейчас величина риска превращалась в уверенность, а характер риска унижал. Риск ради коллектива не требовал оправданий. Но рисковать ради себя? Он резко сказал себе: «Жизнь ради себя так же бесплодна, как онанизм».
«…Хорошо промариновать в белом вине», – говорил шофер. «Слегка поджаренный лук… долька чеснока… мускатный орех…» Другой, низкий и добродушный голос продолжил комментарии, прерванные прищелкиванием языком: «Это великолепно, месье, уверяю вас!» «Рагу из зайца?» – с улыбкой вмешался Д. «Я вам объясню», – сказал хозяин, у него было открытое и славное лицо. Д. слушал объяснения, не вникая. Как хорошо было бы сердечно пожать руки этим людям, пригласить их в воскресенье в Сюрен вместе отведать божоле! Уплатив по счету, Д. вновь помрачнел. Приближался час встречи с Надин.
– Сегодня никаких адюльтеров, – улыбнулся Д., когда они оказались одни в чайном салоне, обставленном с неброской роскошью.
Очаровательный изгиб век, сердитая гримаска, четко очерченные яркой красной помадой губы, взгляд украдкой, одновременно агрессивный и робкий, прямодушие юной казачки, только что вышедшей от дорогого парикмахера с улицы Сент-Оноре. Надин подставила ему щеку, но не губы: знак недовольства.
– У тебя все в порядке, Надин? Никто не знает, что ты вернулась в Париж? Ты строго-строго следовала моим указаниям?
– Ну да, да. А что ты подумал?
В ее тоне чувствовалось раздражение.
– Ты знаешь, это очень важно.
– Как и всегда, не так ли? Саша, я не люблю, когда ты ведешь себя со мной, как с ребенком.
Он продолжал:
– Это гораздо важнее, чем ты думаешь. Ты никому не звонила?
Официантка приняла заказ: чай с лимоном, пирожные. Что это за люди, подумала она. Иностранцы? Любовники, супруги? Официантка решила, что между ними разрыв, но еще сохраняются какие-то чувства, подобные сахарной пудре на позавчерашних пирожных – и предстоит последний расчёт.
В самые трудные моменты мускулы Д. неуловимо напрягались, по телу пробегал холодок: как будто он копил силы, готовясь к прыжку. Зрачки его сузились. Надин сняла перчатки. Прекрасно зная его, как она считала, Надин сказала:
– Не смотри на меня так, Саша. Думаю, тебе уже не следует учить меня благоразумию. И если я звонила Сильвии, это, надеюсь, не имеет значения?
– Ах, вот как.
Глупейшая ошибка. Канатный плясун поскальзывается на апельсиновой корке, хотя никогда не упадет под грохот барабанов с десятиметровой высоты: перелом голени – вот и конец пляскам. Дерьмо!
– Ты это сделала?
Надин искренне удивилась.
– Я, что теперь,
Он жевал лимонную корку. Ему приходилось отправляться в путь, пряча ампулу с цианидом, которую он точно также разжевал бы на глазах детективов. Два раза: в Китае, в Германии…
– На чем ты приехала? На машине?
– …Сменила такси у заставы Майо…
– Хорошо. Надин, постарайся понять меня и не судить. Я подготовил наш отъезд в Америку. Я предусмотрел все, кроме твоего звонка Сильвии… Надин, я выхожу из игры.
В голове Надин проносились обрывки образов и фраз. Когда образ становился невыносимым, она гнала его прочь. Начатая фраза не завершалась, суть понималась с полуслова, чтобы избежать смятения. Все, что ее непосредственно касалось, навечно запечатлевалось в памяти. Отъезд в Америку сам по себе ничего не значит, мы уже столько путешествовали! Но слова «вышел из игры» произвели эффект разорвавшейся бомбы. Надин вспомнила широкий плоский нос Семена – расстрелянного. Довольно дорогое колье из поддельного жемчуга на белой и нервной шее Эльзы – исчезнувшей. Глубокие синеватые круги под глазами Эмми, такими восторженными и одновременно похожими на ее глаза, что она завидовала этой восторженности, которой была лишена – исчезнувшей Эмми, которая любила сладости, парижские наряды, перчатки, фатоватых мужчин. Толстяк Краус, приветствовавший ее на манер старорежимного офицера, щелкнув каблуками, склонившись, целуя руку – нет больше этого упитанного пройдохи, дважды орденоносца, бывшего каторжанина и т. д., сгинул без следа. Полуяновы, молодая пара, перед которой, казалось, открывалось прекрасное будущее, удивительно светского вида, говорившие на четырех языках, ставшие настоящими англичанами – расстреляны по непроверенным слухам. Бритоголовый Алексей, участник ужасного дела Плоешти, героически вынесший пытки, шесть месяцев назад покинувший тюрьму – покончил с собой, как говорят, в момент ареста, но возможно, его пристрелили как собаку за то, что пытался оказать сопротивление (потому что по ночам не следует поднимать шума; и если его не избежать, то лучше выстрел из револьвера, чем крики возмущения…). Надин отогнала видения. Те, что уже готовы были появиться, трепетали на краю памяти. Молодой женщине казалось, что она чувствует ужасные испарения, поднимающиеся со дна ямы.
– Как ты осмелился, Саша?
– Я рассуждаю логически. Если бы я выжидал, через какое-то время это бы случилось. Ты понимаешь, что после Крауса, Алексея, Эмми… И они ничего не могли сделать…
Она вспомнила телефонный разговор с Сильвией, и ее охватила тревога. «Да, я приехала из Ниццы, скоро увижу Сашу, завтра в одиннадцать пойду в “Труа Картье”… Из вискозы, Сильветта, двухцветное, розовое с гранатовым, представляешь? С очень глубоким вырезом…» Муж Сильвии – адреса – паспорта – деньги для передачи – выстраивалась такая губительная цепь сопоставлений, что Надин охватила паника и навалились самые ужасные предположения. «Если они убьют его, меня они тоже убьют? Я – это не главное. И у нас так мало денег…»
– Осторожно, – сказал ей Д., – сохраняй спокойствие.
Он улыбнулся слащаво, как артист в роли отрицательного, но очень симпатичного банкира.
– У тебя замечательные перчатки, дорогая.
Он взял этот дурацкий тон, потому что в пустой зал вошла пара, морской офицер и стройная шатенка с профилем левретки. Офицер высшей пробы: по принуждению такими не становятся! Д. опасался неожиданной реакции Надин на произошедшее. Уже десять лет он любил эту женщину, моложе него, эгоистичную, рассудительную, с ловкостью выполнявшую поручения, кажущуюся романтичной наедине, смеющуюся порой пьянящим, почти беззвучным смехом, немного наивную в любви, прекрасно сложенную, точно породистое животное… Она восхищалась им, вела себя по-товарищески, от нее исходила доброжелательная и нежная чувственность. В их отношениях не было места предрассудкам.