Когда он был порочным
Шрифт:
И снова будут друзьями. Ей так нужен был друг!
— Есть какие-нибудь планы? — спросила она больше потому, что молчание становилось тягостным.
— В данный момент единственное, о чем я могу думать, — это о том, чтобы согреться, — буркнул он.
Она не удержалась от улыбки:
— Действительно, на редкость холодный выдался день.
— Я и забыл, какие здесь бывают дьявольские холода, — пожаловался он, зябко потирая руки.
— А я-то думала, что воспоминания о шотландских зимах никогда
Он повернулся к ней, и губы его изогнулись в кривоватой улыбке. Он изменился, вдруг поняла она. О, были, разумеется, и очевидные перемены, которые заметил бы всякий. Загар, и загар совершенно невообразимый, и серебряные пряди, появившиеся в некогда черных как смоль волосах.
Но он изменился и в другом. Складка губ — губы его были теперь сжаты плотнее, если это только возможно. И исчезла свойственная ему грация движений. Он всегда держался с такой непосредственностью, с такой легкостью, что ясно было, как хорошо он чувствует себя в своем теле. А теперь он был… как натянутая струна.
На пределе сил.
— В общем, да, — сказал он, и она в недоумении подняла на него глаза, так как совершенно забыла, о чем был разговор, и не могла сообразить, что к чему, пока он не добавил: — Я вернулся домой, потому как не в силах был далее выносить жару, и вот пожалуйста, сейчас просто умираю от холода!
— Скоро наступит настоящая весна, — сказала она.
— Ах да, весна. Когда ветер всего-навсего холодный, а не ледяной, как зимой.
Она засмеялась. Глупо, но ей было ужасно приятно смеяться в его присутствии.
— Завтра в доме уже будет лучше, — сказала она. — Я ведь приехала только сегодня вечером и, как и ты, не удосужилась уведомить о своем прибытии. Миссис Парриш уверяет, что быстро пополнит все запасы.
Он кивнул, затем повернулся и стал греть спину.
— Что ты здесь делаешь? —Я?
Он обвел взглядом пустую комнату, словно поясняя свой вопрос.
— Я живу здесь, — сказала она.
— Обычно ты не приезжаешь раньше апреля.
— Тебе известны такие вещи?
На мгновение на лице его появилось едва ли не смущенное выражение.
— Письма моей матери всегда изобилуют подробностями, — сказал он.
Она пожала плечами, затем придвинулась чуть ближе к огню. Не следовало бы ей становиться так близко к нему, но, черт возьми, ей все еще было холодно, а тоненький пеньюар грел плохо.
— Это ответ? — насмешливо протянул он.
— Мне просто так захотелось, — высокомерно ответила она. — Разве это не прерогатива дамы?
Он снова повернулся, надо полагать, для того, чтобы теперь греть бок, и оказался лицом к лицу с ней.
И кажется, ужасно близко от нее.
Она потихонечку отодвинулась, всего на дюйм или около
Да и самой себе признаваться в этом ей не слишком-то было приятно.
— А я думал, что прерогатива дамы — передумать, — заметил он.
— Прерогатива дамы — делать все, что ей вздумается, — живо парировала Франческа.
— Не в бровь, а в глаз, — пробормотал Майкл. Он снова посмотрел на нее, на сей раз попристальнее. — А ты не изменилась.
Губы ее приоткрылись.
— Почему ты так решил?
Потому что ты выглядишь точно так, как прежде. — И тут же, с дьявольской усмешкой кивнув на ее прозрачный пеньюар, добавил: — Если не считать твоего наряда, разумеется.
Она ахнула и отступила на шаг, еще крепче обхватив себя руками.
«Гадко с моей стороны, конечно, но вообще-то я ловко сумел обидеть ее», — подумал он не без самодовольства. Ему необходимо было как-то заставить ее сделать шаг назад и оказаться вне его досягаемости. Теперь она будет устанавливать границы.
Потому что он не был уверен, что ему эта работа окажется по плечу.
Он солгал, когда сказал, что она вовсе не изменилась. Что-то в ней появилось новое, совершенно неожиданное.
Что-то, что потрясло его до глубины души.
Это было чувство, возникавшее в ее присутствии, то есть проблема была в нем самом, что не делало ее менее разрушительной. Чувство, что она теперь доступна, чудовищное, мучительное сознание того, что Джона больше нет, действительно нет, и единственное, что останавливало Майкла от того, чтобы протянуть руку и коснуться ее, была его собственная совесть.
Это было почти забавно.
Почти.
А она была рядом, и все так же ни о чем не подозревала, и не имела ни малейшего понятия о том, что мужчина, стоявший рядом с ней, ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы сорвать все шелка, облекающие ее тело, и уложить ее на пол возле огня, и раздвинуть ее бедра, и погрузиться в ее плоть, и…
Он разразился мрачным смехом. Да, похоже, четыре года нисколько не пригасили его столь неуместный пыл.
— Майкл?
Он оглянулся на нее.
— Что тебя рассмешило? Ну и вопрос!
— Ты не поймешь.
— А вдруг пойму!
— Нет, вряд ли.
— Ну Майкл! — продолжала настаивать она.
Он повернулся к ней и проговорил с подчеркнутой холодностью:
— Франческа, есть вещи, которые ты никогда не сможешь понять.
Губы ее приоткрылись, и вид у нее стал такой, будто ее ударили.
И он почувствовал себя просто кошмарно — как будто действительно ударил ее.
— Как ты можешь поступать так ужасно?! — прошептала она.
Он пожал плечами.
— Ты переменился, — сказала она.