Когда отступит тьма
Шрифт:
Шрамы шли вверх от пупка причудливыми, словно нити гобелена, узорами. Живот и грудная клетка были изборождены рубцами, белыми, неровными, безволосыми. От паха до плеч он был массой унявшейся боли, искромсанной плоти.
— Что с тобой сделали? — шептала она сквозь слезы. — Что с тобой сделали?
Он подумал, что знает, как успокоить ее. Она вообразила его жертвой какой-то ужасной пытки. Если узнает правду, то сможет понять.
— Никто ничего со мной не делал. Это я сам.
— Сам?..
Шерри
Он начал рассказывать девушке о храме тела, о том, что этот храм должен быть посвящен святым, обитающим в природе. И мог бы рассказать еще многое — о бронзовом ноже, которым пользовался, купленным в антикварной лавке, о том, как очистил нож в огне, о том, как красивое лезвие мерцало в свете лампы, когда он отверзал красные уста в своей плоти.
Но у него не нашлось возможности это сказать. Шерри внезапно повернулась, вскарабкалась на берег, схватила лифчик, потом одежду и завизжала:
— Ненормальный извращенец, гнусный извращенец, не подходи ко мне, не подходи!
Стоя по пояс в воде, он протягивал к ней руки, безмолвно умоляя выслушать.
— Гнусный псих! Не подходи!
Когда она собрала одежду, голос ее стал язвительнее, и жестокие оскорбления полетели в него, будто камни в съежившуюся от ужаса собаку...
— Чокнутый извращенец, не ходи за мной, не прикасайся!
И побежала, продолжая визжать, визжать, потом с развевающимися за спиной золотистыми волосами скрылась среди деревьев.
А покрытый шрамами Роберт умирал душой, стоя один в пруду, где много лет назад имела место смерть иного рода.
Он вылез на берег, думая, не погнаться ли за девушкой, но колени у него подогнулись, и он опустился на траву в приступе боли, дрожь мучила его, как пытка.
А в мозгу звучал ее голос, визжащий голос.
И другие голоса, которых он не слышал много лет, возникающие, словно призраки из могилы, сливающиеся в яростный хор.
— Неполноценный...
— Извращенец...
— Гнусный педик, боится драться...
— Смотрите, как он ревет, козлик...
— Давайте еще раз всыплем ему, он напрашивается...
— Мы ненавидим тебя, Роберт, петух безмозглый...
— К мамочке захотел, хны, хны, хны...
Те голоса. Те колкости и насмешки, что преследовали его в школе. Они вернулись. Он снова был ребенком — несмотря на посвящение в мужчины, выгравированное белыми чертами на живом холсте его тела. Плачущим, одиноким ребенком.
Однако постепенно, в течение долгих недель, он уяснил, что мучившие его голоса — нечто большее, чем воспоминания. И начал понимать, что надо делать.
Именно тогда он взял бронзовый нож и наточил лезвие для нового
Из камина раздался громкий треск узловатых поленьев, похожий на выстрел, и Роберт опомнился.
Он опять повернулся к окну. Подняв голову, оглядел небо. Вскоре должна была взойти луна. Рогатая луна, луна смерти.
Когда она будет высоко, его отыщут мучители. Нужно действовать быстро. Не мешкая.
«Думай».
Роберт стоял неподвижно, с закрытыми глазами, настраиваясь на частоту космического разума и вселенской души, небесной гармонии, которую Пифагор называл музыкой сфер.
В его сознании сложился план. Ответный ход, который обратит стратегию врагов против них самих.
Да.
Он это может. Может победить. Одержать верх над всеми ними.
Кивнув, Роберт опустился на колени и достал мешок, спрятанный под незакрепленной половицей, стараясь держаться подальше от окна.
Больше всего ему требовался тотем охотницы. Миниатюрный Иисус, кукурузный король in extremis[9]. Теперь это его тотем, с ним к нему переходит часть силы врага. Он надел цепочку на шею и спрятал распятие под рубашкой.
Взял и шарф Эрики, сунул в карман брюк. В этой ткани он ощущал дух сестры, отпечаток ее личности.
И пистолет. Роберт не любил пистолеты, как и большинство современных вещей, сошедших с конвейера, отмеченных холодным блеском индустриального века. Тем не менее сунул оружие за пояс брюк позади правого бедра, где оно прижалось к пояснице подобно холодной, костлявой руке.
Запасные патроны, взятые у Дианы этого леса, Роберт положил в нагрудный карман рубашки. И застегнул его, чтобы это сокровище не выпало.
В коробке осталась только грязная, ненужная сейчас одежда и еще одна вещь, маленькая, плоская, прямоугольная.
Визитная карточка Эндрю Стаффорда. Он забыл о ней.
Роберт взял ее и прочел надпись на обороте.
«Нам нужно поговорить».
Ему не хотелось тратить время на Эндрю, когда его призывает судьба. Он смял и отбросил карточку.
Но...
Эндрю при желании может устроить ему неприятность. Большую.
Дела с ним могут занять час, а то и два, зато он избавится от него и от угрозы, которую Эндрю представляет собой.
— Избавление, — прошептал он.
Избавление от Эндрю. От Эрики. От мучающих его голосов. Даже от подозрений Коннора, если план будет развиваться так, как он надеется.
На какой бы риск он ни пошел, вознаграждение все оправдывало. В случае успеха его больше не станут преследовать ни люди, ни боги. Он сможет снова вернуться в общество. Козла отпущения, чудесным образом очищенного, будут приветствовать у городских ворот. Пятно загрязнения будет снято с просителя, и начнется праздник.