Когда придет дождь
Шрифт:
Мимо щита ковыляет старуха в шлепанцах и с тележкой в руках.
– Туда, – показывает мама.
Такси сворачивает с центральной улицы вбок. Едем еще минуты три. На каждом шагу магазинчики. Мы въезжаем в большой двор и останавливаемся. Счетчик показывает 12 фунтов 60 пенсов. Мама открывает сумку, достает кошелек, находит там десятифунтовую бумажку, роется в монетах.
– Один, два, – вслух считает она. – Набрала двенадцать тридцать. Эти чертовы монеты так и скользят между пальцами.
Раскрывает кошелек шире, царапает ногтем обшивку, вытаскивает руку и снова бренчит монетами. Я
– Сорок два. Сорок четыре.
У матери не хватает денег.
Таксист бесстрастно смотрит на нее в ожидании оплаты. Ему, как и мне, понятно: матери не набрать всю сумму. Он ждет, когда пассажирка в этом признается. В конце концов мама вынуждена сказать:
– Вот. Двенадцать фунтов и сорок семь пенсов. Все, что у меня есть.
Минуту водитель пристально смотрит на мать, потом решает: с него хватит. Чувствуется, ему не терпится нас высадить.
– Давайте столько, сколько есть. – Он протягивает руку.
Я едва успеваю захлопнуть дверцу. Такси трогается. Шины поскрипывают, унося таксиста прочь он несостоятельных пассажиров.
– Теперь эти чертовы ключи куда-то задевались.
Мама снова лезет в сумку. Мы стоим у бетонных ступенек.
– Поднимайся, – бросает она мне. – Я догоню.
Я смотрю на небольшую лесенку, что ведет к проходу. В памяти вспыхивает картина: парень, похожий на меня, стремительно сбегает по ступенькам и перепрыгивает через стену. А на моем месте стоит девушка с длинными темными волосами. Я снова и снова прокручиваю в мозгу эту сцену. Вижу, как парень, словно Бэтмен, перелетает через стену. Вижу улыбку на губах девушки. Она пытается скрыть восхищение, хотя и без ума от его ловкости. Парень. Девушка. Я их знаю, но не могу вспомнить имен. Должно быть, он мой брат. Кто же еще?
Картины памяти похожи на паутину, растянувшуюся между ступеньками. Я не хочу рвать их тонкие нити. Не хочу, чтобы они исчезли. Я хочу стоять здесь и ждать, пока увиденное не обретет смысл. Я его почувствую. Обязательно почувствую. Оно здесь, как слово, которое вертится на языке. Если просто стоять и смотреть…
Ко мне, тяжело ступая, подходит мама.
– Нашла, – сообщает она. – Идем. Мне надо выпить.
Я продолжаю таращиться на ступени, но теперь по ним поднимается мама, и вся магия нарушается. У нее худой, отвислый зад. Кромка брючин шуршит, задевая пол. Дойдя до верхней ступеньки, мама поворачивается.
– Карл, поднимайся.
Каждое слово сопровождается встряхиванием головы. Потом мама просто стоит и смотрит на меня. Ждет.
– Карл!
Я не двигаюсь.
– В чем дело? Идем в дом. Выпьем и хоть немного забудем этот чертов день.
Я нехотя поднимаюсь по ступенькам, подхожу к ней. Мама перебирает ключи и смотрит на них, а не на меня. Я рядом, но она словно не замечает.
– Мам, – тихо говорю я.
Она не поднимает головы. Всклокоченные крашеные волосы падают на щеки. Что-то капает ей на пальцы. Потом опять. Из ее горла
– Мама, ты не плачь. Все нормально.
Почему-то было легче, когда она кричала на меня. Сейчас еще хуже. Гораздо хуже.
Я не слишком высок, но все-таки выше ее. И мог обнять ее за плечи, но думаю только о том, как она ударила меня в такси.
Мамины слезы уже льются на бетонные плиты. Она стоит, маленькая и одинокая, перебирает ключи и плачет. Это ужасно, жутко. Я должен что-то сделать.
Подхожу ближе, поднимаю руку. Ладонь застывает в воздухе, в нескольких дюймах от нее, потом я осторожно кладу ее маме на спину и обнимаю за плечо. Поначалу мама ничего не замечает, отчего я чувствую себя дураком и растяпой. И уже готов убрать руку, но в этот момент мама наклоняет ко мне голову. Всего чуть-чуть. Ее макушка касается моего подбородка. Я не знаю, как быть дальше. Снимаю руку с ее плеча и ободряюще похлопываю по спине.
Она выпрямляется, громко шмыгает носом.
– Сам… открой, – просит она.
Слезы мешают говорить, я едва понимаю ее слова. Мама подает мне ключи, мокрые от слез. Я вытираю связку о свою футболку и иду по проходу. У каждого дома есть огороженный забором пятачок земли; нечто вроде индивидуального дворика. Во дворе первого дома хозяева поставили две кроличьи клетки. Вокруг разбросаны яркие пластмассовые игрушки. Там же валяется опрокинутый трехколесный велосипед. В следующем дворике – лишь мусорный бак. В соседнем – мусором заполнен и бак, и пространство вокруг него. Замечаю пару разбитых бутылок, алюминиевые банки. Сюда же втиснуты два пластмассовых стула; у одного – кособокие ножки. (Когда-то стулья были белые.) Рядом хозяева ухитрились втиснуть старое кресло с распоротой обшивкой. Здесь же множество цветов в пластмассовых банках и ведерках. Целая оранжерея у входной двери, благодаря ей я и понимаю: это наш дом.
Цветы принесли в память о моем утонувшем брате. Я без конца слышал рассказы о трагедии, но для меня она просто печальная история. Несчастный случай, случившийся с кем-то другим. Я все забыл. Мне говорили, что память восстановится, но, когда не помнишь, где живешь, в эти обещания трудно верить.
Останавливаюсь у калитки. Мама – тоже. Мы смотрим на дворик и цветы.
– Я и не знала, что у него так много друзей, – слабым голосом произносит она.
Я толкаю калитку и пробираюсь к двери, стараясь не наступить на цветы. К некоторым ведеркам прикреплены карточки с посланиями, написанными от руки.
– Не задень их, – предостерегает мама.
Она идет следом и собирает банки.
Я вставляю ключ в замок входной двери. Меня трясет. Открыв дверь, пропускаю маму вперед. У нее все руки заняты цветами. Я возвращаюсь за оставшимися, вношу их в прихожую. Воздух внутри дома спертый: дух въевшегося табачного дыма и пива. Иду за мамой на кухню. Там все серое: столы, шкафы. Маленький обеденный стол вплотную придвинут к стене.
Мама опускает цветы на пол и поворачивается к холодильнику. Открывает дверцу. Мне издали видно, что внутри: две упаковки пива по шесть банок в каждой, полпинты молока, бутылка кетчупа и бутылка коричневого соуса.