Когда пробуждаются вулканы
Шрифт:
Данила закурил. Все эти годы он жадно вбирал знания. Он мог быть вполне доволен собой. Жилось ему неплохо, здоров, силен. Но его не устраивала размеренная жизнь кабинетного ученого. Он рвался на стройки, в гущу жизни, а ему говорили — «у вас все впереди».
В коридоре хлопнула дверь. В комнату, чуть прихрамывая, вошел Петр Васильевич Романов.
— Как самочувствие, дорогой? — весело спросил он.
Данила поднялся, высокий, широкоплечий, и, указав глазами на бумаги, сказал:
— Вот, подводил итоги своей жизни.
— Ну и что?
— Неважный итог, Петр Васильевич. Тридцать
Они присели на диван.
— Смотри-ка, день рождения тягостно отразился на твоем душевном состоянии. У тебя, дорогой, впереди еще целая жизнь. Все успеешь.
— Слыхал, — отмахнулся Данила.
— И не следует прибедняться. Я читал твои статьи.
— Ну, что там. Мелочь...
В кабинет вошла чистенькая старушка и пригласила их ужинать. Романов был холостяк, и в квартире хозяйничала его дальняя родственница.
— Пошли, отметим твое тридцатилетие, — сказал Романов.
Данила оглядел его и сказал:
— А ты все такой же, Петр Васильевич. Не стареешь.
Только голова немного поседела.
— Некогда стареть, друг, — отшутился Романов.
Раненая нога, мучившая его накануне к непогоде, успокоилась, и он чувствовал себя отлично.
Да, в свои сорок семь лет он был таким же поджарым и мускулистым, как в молодости. Но это потому, что регулярно, с увлечением занимается гимнастикой. В столовой, по случаю приезда гостя, да еще именинника, был любовно сервирован стол.
Романов откупорил бутылку коньяку и наполнил стопки.
— Полагается произнести тост. Выпьем за твое тридцатилетие, Данила.
— За нашу встречу, Петр Васильевич.
Данила положил на свою тарелку золотистое, аппетитно подрумяненное куриное крылышко, добавил гарниру — цветной капусты и картофельного пюре. Все было очень вкусно. Данила похвалил, потом, без видимой связи с этим, сказал:
— А я в столовых питаюсь. Надоело.
— Жениться надо, — заметил Романов.
— Чтобы жена готовила обеды?
Романов улыбнулся. Вопрос был немного каверзный, — молодежь иногда любит поддеть стариков.
— Без женщины человек грубеет, мой друг.
— Почему же ты не женился до сих пор?
— В свое время не успел этого сделать, а теперь, пожалуй, поздно.
После ужина они вернулись в кабинет. Романов уселся на диван и вытянул ноги. Данила закурил, стал глядеть в окно.
— Ну, что скажешь о моем камчатском дневнике? — спросил Романов. — Прочитал?
Данила не ответил.
— Давно это было, а до сих пор не могу забыть. А недавно еще Корней Захарович напомнил об этой старой истории.
— Он жив? — Данила резко повернулся. Не мигая, каким-то странным, сдержанно-вопрошающим взглядом смотрел он на Романова. — Жив?
С первого часа встречи Данила ждал разговора об отце. Несколько раз он сам порывался начать его, но почему-то сдерживался. Иногда лучше находиться в неведении, чем знать горькую правду. Это не малодушие, а желание сохранить какую-то надежду на встречу в будущем. Данила после войны искал отца, писал в прокуратуру Союза. Оттуда сообщили, что дело Кречетова было прекращено в 1941 году. А что с ним стало дальше — неизвестно.
— Да ты что, Данила? — всполошился Романов. — Разве не читал писем
— Корней Захарович жив. Жив и здоров.
— Расскажи, дядя Петя. — Данила вдруг разволновался и полез за сигаретами. Потом торопливо взял голубой конверт и вытряхнул из него письма.
— В сорок первом году, — как бы сквозь сон слушал Данила Романова, — Корнея Захаровича взяли на фронт. За форсирование Днепра он получил звание Героя Советского Союза. В сорок шестом вернулся на Камчатку. Вступил в оленеводческий колхоз. Года четыре назад переселился в долину реки Синей...
Данила слушал и одновременно читал письма; он пытался представить себе нынешний образ отца, но воображение рисовало его таким, как двадцать лет назад. Между листочками письма — телеграмма. Данила долго не мог вникнуть в ее смысл. Речь шла о какой-то тетради. Он вопросительно посмотрел на Романова.
— Корней Захарович нашел записки профессора Лебедянского, запрашивает, что с ними делать, — сказал Романов.
Данила кивнул и взял со стола еще одно письмо.
«...Да, это был долгий путь. От простого охотника, проводника экспедиции, до Героя Советского Союза. Путь этот был порой тяжел и горек. Но я прошел его хорошо и вернулся на Камчатку, к вулканам. Когда я не вижу их, я тоскую. Эта привязанность появилась у меня давно, много лет назад, когда мы с профессором Лебедянским спускались в кратер. Вулканы подарили мне дружбу этого замечательного человека и многое отняли — сына, друга. Черная тень подозрения легла на меня... Конечно, меня все еще влекут к себе вулканы, но... Если бы Данила был жив, сказал бы я ему: ты молод, силен, иди, покоряй! Но сына нет. Что потеряно — не вернешь. В этом письме я оглянулся на прошлое, но в жизни надо смотреть вперед. Что принесет мне будущее, я, понятно, не знаю. Предстоит большая работа. Колхоз переехал в долину реки Синей. Будем там строиться заново, и мои руки пригодятся. Я хочу быть полезным народу, насколько это в моих силах.
5 июля 1953 года. Кречетов».
Отец жив! Данила свернул письмо и вложил его в конверт. Романов, не шевелясь, сидел на диване. В комнате было тихо. Серая кошка потерлась о ноги Данилы, прыгнула ему на колени и, устроившись поудобнее, замурлыкала. Он провел рукой по гладкой шерсти и прислушался к себе. Кажется, ничего не изменилось, а надежда, которая все эти годы таилась в душе, вырвалась наконец на свободу и начала разливаться по всему телу, как летний теплый дождь разливается по земле, напитывая ее благодатной влагой. Радость! Никогда еще Данила не испытывал такой радости.
— Дядя Петя! Дядя Петя! — сказал он и уткнулся, как когда-то в детстве, лицом в его грудь.
— Что ты, Данилка! Все ведь хорошо.
Через полчаса они оделись и вышли на улицу.
Ночь лежала над городом. Лениво кружась, падали крупные снежинки. Громоздясь один над другим, поднимались к небу светлые квадраты окон. Сновали автомашины. Романов и Данила шли медленно, нога в ногу.
Они вышли на Комсомольскую площадь и по широкой лестнице стали спускаться к берегу Амура.
— Помнишь лето сорок первого года? — спросил Романов.