Когда рассеется туман
Шрифт:
Я собираю все силы и начинаю говорить, что не стоит беспокоиться, что предсказательница просто пугала ее, чтобы заставить прийти еще раз. В конце концов, сейчас, после войны о смерти можно сказать любому, и не ошибешься — почти каждый потерял кого-то из близких, потому и ходят к гадалкам. Но Ханна нетерпеливо мотает головой:
— Я знаю, что это значит. Сама догадалась, потому что много читала о таких вещах. Это метафорическая смерть. Время от времени карты говорят языком метафор. Это я умерла. Внутри. Я чувствую это уже давно. Как
Не знаю, что и сказать. Заверяю ее, что она жива. Что все кругом происходит на самом деле. Ханна горько улыбается.
— Какая разница. Если все происходит на самом деле, у меня вообще ничего не осталось.
Наконец-то я соображаю, что сказать. Сестра, а не служанка.
— У вас осталась я, мэм.
Ханна смотрит мне в глаза, берет меня за руку. Сильно, почти до боли стискивает пальцы.
— Не бросай меня, Грейс! Слышишь? Не бросай меня.
— Никогда, мэм, — отвечаю я, тронутая ее порывом. — Никогда.
— Обещаешь?
— Обещаю.
И я сдерживаю свое обещание. Уж не знаю — к добру или к худу.
ВОСКРЕШЕНИЕ
Темнота. Тишина. Неясные фигуры. Это не Лондон, не комната в доме номер семнадцать на Гроувенор-сквер. И Ханна куда-то делась. Ничего, вернется.
— Добро пожаловать домой.
Голос в темноте. Надо мной кто-то склоняется.
Голос знакомый. Это Сильвия, и я тут же чувствую себя старой и немощной.
Даже веки совсем ослабли. От них нет никакого проку. Как пара истлевших занавесок.
— Вы так долго спали. Перепугали нас. Как вы себя чувствуете?
Беспомощной. Заброшенной. Выкинутой из времени.
— Пить хотите?
Наверное, я кивнула, потому что во рту оказывается соломинка. Я сосу воду. Тепловатую воду. Как знакомо.
Мне отчего-то грустно. Да нет, понятно, отчего. Весы качнулись, и я знаю, что будет дальше.
И снова суббота. С весенней ярмарки прошла неделя. С моего недомогания — тоже. Я в своей комнате, в кровати. Занавески открыты, и солнце золотит вересковую пустошь. Утро, птицы. Я жду гостя. Приходила Сильвия, привела меня в порядок. Усадила в подушки, что твою куклу, и аккуратно расправила одеяло на коленях. Ей хочется, чтобы я хорошо выглядела. Даже расчесала меня, добрая душа.
Стук в дверь.
Петли скрипят, Урсула просовывает голову в щель, убеждается, что я не сплю, улыбается. Сегодня она зачесала челку назад, открыв лицо. Небольшое круглое личико, которое мне почему-то очень нравится.
Урсула подходит к моей кровати и, склонив голову, рассматривает меня.
Какие же у нее глаза — темные, большие — словно на картине маслом!
— Как вы себя чувствуете? — повторяет она уже привычный мне вопрос.
— Гораздо лучше. Спасибо, что заглянули.
Урсула нетерпеливо качает головой — ни к чему тут глупые любезности.
— Я пришла бы раньше, если бы знала. Только
— Даже хорошо, что не пришли. Ко мне трудно было пробиться. Дочь стояла на страже с тех пор, как мне стало плохо. Я здорово ее напугала.
— Я знаю. Встретила ее в фойе. — Урсула заговорщически улыбается. — Она велела мне вас не волновать.
— Не слушайтесь.
Она садится на стул около кровати, ставит сумку на пол.
— Как там фильм? — спрашиваю я. — Движется?
— Почти готов. Досняли финал, почти разобрались с закадровым звуком и саундтреком.
— Саундтрек… — повторяю я. Ну конечно. Трагедии в кино всегда разворачиваются под музыку.
— И что там за мелодии?
— Несколько песен двадцатых годов. Танцевальные мелодии и пианино. Грустное, загадочное, романтическое пианино, в стиле Тори Амос.
Наверное, у меня глупый вид, поэтому Урсула начинает перечислять композиторов, с которыми я должна быть знакома.
— Немного Дебюсси, немного Прокофьева.
— А Шопен?
— Шопен? — удивленно поднимает брови Урсула. — Нет. А нужно? — Она даже пугается. — Только не говорите мне, что кто-то из сестер страстно любил Шопена!
— Нет, — отвечаю я. — Шопена любил брат, Дэвид.
— Слава богу! Он не самый главный персонаж. Слишком рано погиб, чтобы всерьез повлиять на события.
Спорное утверждение. Впрочем, сейчас мне не до споров.
— И что у вас вышло? Хороший фильм?
Урсула прикусывает губу.
— Надеюсь, да. Думаю, что да. Боюсь, мне трудно оценить его объективно.
— Но хоть похоже на то, что вы задумали?
Она покачивает головой. Вздыхает.
— И да, и нет. Трудно объяснить. Когда я только начала снимать, он весь был у меня в голове, полный нерастраченной энергии. А теперь он снят — будто загнан в какие-то рамки.
— Наверное, так бывает с любым произведением.
Урсула кивает.
— Понимаете, я чувствую такую ответственность перед героями, перед всей их историей. Хотелось сделать все идеально.
— В мире мало идеального.
— Мало, — улыбнувшись, соглашается Урсула. — Иногда я боюсь, что я не тот человек, которому стоило браться за историю семьи Хартфорд. Вдруг я все перепутала? Я так мало знаю!
— Литтон Стрейчи [21] как-то сказал, что неведение — главный инструмент историка.
Урсула непонимающе хмурится.
— Неведение — лучший советчик, — объясняю я. — Оно бесстрашно выбирает главное и отбрасывает лишнее.
— Хочешь испортить рассказ — сделай его правдивым, так что ли?
21
Литтон Стрейчи (1880–1932) — английский историк, биограф, литературный критик. Книги: «Выдающиеся викторианцы», «Королева Виктория» и др.