Когда сгорают мечты
Шрифт:
Глава четвертая: плуг и щит
Я говорил, что комната Кэтрин – что-то с чем-то? Нет? Говорю сейчас. В ней нет пространства без вещей. Каждый дюйм задействован в их круговороте и вмещает чуточку больше, чем вместить способен. Большое окно. Перед ним – дерево, кудрявое, раскидистое. У подоконника, в углу – простыня, где тайно хранятся готовые работы. Тайно, потому что не развешаны, а развесить там есть что. В углу напротив – мольберт, тоже под простынёй. Мольберт уже не тайна. Святая святых. Что на нём, мне неизвестно. Алтарь окружают служки: масло, темпера, акрил, гуашь, акварель,
Между дверью и столом – шкаф-купе. У шкафа она стоит. «Кэт, помаши нам ручкой». Зелёные обои, деревянная дверь с золочёной ручкой. Комната, где нет места ни на что, кроме всего на свете. Не виси над кроватью картины в древесной же раме, надлома обитательницы никто бы не заметил. Ведьма, горящая, окружённая толпой. Толпа неистовствует: вилы, шапки, юбки, кто во что горазд, опьянённый смертью. Ноги жертвы обуглены. Кожа в лопинах. Рук не видно: связаны за спиной. И она должна кричать, по логике, верно? Вот что делает картину такой пугающей. Горящая ведьма улыбается, глядя вам прямо в глаза. Вот что там за картина.
Я, как увидел её впервые, чуть ни присел прямо на пол. Какая Мона Лиза? Тут, рядом со мной, человек с кистью за ухом родился.
Человек, который Кэт, стоит перед зеркалом (зеркало – во весь шкаф, от потолка до пола). Скручивает свою талию потёртым сантиметром (витой оранжевый хвост волочится по полу). Без платформ еле до носа мне достанет. Из одежды: лосины, скатанные с талии до бёдер, бюстгальтер с широкой застёжкой и… всё. Ходить передо мной в таком виде она не стыдится. Я же ей брат, чего мне, действительно. Не органическое существо, хотеть.
Как-то, в самом начале знакомства, я ей сказал: «В голове вечно какие-то задачи, за всеми не уследишь. Всё начато, всё к чему-то идёт, заметки, книги, уроки. Идёт, никуда не приходя. По отдельности, может, и порядок, а в целом – хаос. Хаос процесса, когда ты процессор, не есть хорошо». Она посмотрела на меня очень странно. И сказала: «Знаешь, сколько я свои картины поправляла? До бесконечности, слой на слой. Сидишь, психуешь уже, близок к истерике: в голове видишь, как быть должно, а перед глазами почему-то не так. Да взять ту же ведьму. Уже повесила, вставала на кровать и меняла ей лицо. Почему? Потому что знала: совершенство предел имеет, совершенство и есть предел. Когда я её закончила, просто поняла: вот, всё, дальше испорчу. С собой также. Но с собой легче. Я вижу, какой хочу себя сделать. Я знаю, что для этого надо. Ограничить внешностью – и готово. Тебе гораздо хуже. Тебе системник, легко, в зеркале, не увидеть».
На боках проступили полупрозрачные растяжки, кожа натянулась на рёбрах, ключицах и лопатках, ввалились щёки, заострились колени. Она тает, обратив глаза с полотен на себя, тает и радуется, как малыш с аллергией – конфете, стыренной из буфета. Убеждений в привлекательности не слышит и, наоборот, комплименты ей – стимул уменьшаться дальше. Словно бы она не к привлекательности
Позитивнее неё я мало кого встречал, мало кто, как она, стремится к смерти. На полном серьёзе. Что за тайна? Попробуй, пойми, в ней не будучи сам.
– Восемнадцать дюймов, – поджимает губы, сматывая ленту в рулон. – Число хорошее, но всё ещё много. – Поворачивается ко мне, привалившемуся к подоконнику, и продолжает: – У тебя не найдётся сигареты? Мои закончились, а в магазин тащиться лень. – Предков нет, можно быть смелой. Как потом проветривать, другой вопрос.
Надевает полосатую рубашку. Застёгивает до выемки груди. Вытаскивает сижку. Чиркнув кнопкой бензиновой зажигалки (на ней скалится череп), подкуривает.
– Я где-то слышала, что одна штука уничтожает под сотню калорий, – шумно выдыхает, на миг скрываясь за изжелта-белым маревом. – Если верить этим байкам, мы оба должны уйти в минус. С таким-то потреблением. – Поджигает мне, а я объясняю, что они давят голод. В оккупированных городах, во время войны, родители давали курить детям… чтобы не плакали. Плюс, на стрессе обжора ест, а курильщик курит. Только и всего.
Со своим допингом она могла бы обойтись без этого. Я всё ещё жду, что затея с колёсами и порошками вылетит у неё из головы. Наивно жду, несмотря на то, что вижу: катится кошка по наклонной плоскости, прилагает кучу усилий, чтобы зачеркнуть сценарий возможного преуспевания. Преуспевания в чём? Не спасти того, кто хочет погибнуть. Не хочет она спасения, хоть разбейся.
Её наркомания похожа на мечту о самой себе. Физиологическая потребность – не главное. Я смотрю со стороны, но со стороны виднее.
История зависимости: «Нам незачем жить».
История зацикленности: «Где-то есть совершенство».
Кэтрин – ровесница Тони, одноклассница и любовница от случая к случаю. Случай представляет собой торопливый перепих или чайный пакетик взамен на пакетик с беленьким. Помимо корыстных целей их ничто не связывает. Она так говорит, но я помню его фразу: «Сам Холлидей не забыл». Так кто из них над кем глумится? Тони, принуждая её к сексу? Или Кэтрин, будто бы говоря: ты готов на всё ради моего тела? Презирая друг друга (и себя друг за друга), они друг в друге нуждаются.
Кэтрин размалывает в пепельнице очередной бычок.
Рост – около полутора метров. Вес бальзаковский, слегка за тридцать. Хруст зубной эмали. Можно рискнуть, припугнуть её дилера. Без толку. Скорее прикопает в саду, чем позволит себя шантажировать. «Кэт, подожди чуточку. Ты неповторима, но вокруг меня не одна». Есть те, кому хуже. Есть те, в это сложно поверить, но есть – те, кто, в отличие от неё, не умеет думать.
На днях свадьба мамы и Дэвида: так фамильярно я обращаюсь к Холлидею-старшему. Младший с самых первых начал зовёт мачеху Джеммой. Джемма довольна. Играет в элиту, играет в семью. Не зная, что играет.