Шрифт:
I
Агата не может наглядеться на сына. Он спит на кровати, положив на ладонь щеку, но губы его время от времени шевелятся, словно он еще собирается что-то сказать. Алесь уснул во время разговора с матерью, а она до самого рассвета просидела у его изголовья. Первые лучи солнца пронизали цветное одеяло, которым было занавешено окно, наполнили хату розоватым сумраком. Светлые, белесые волосы Алеся отчетливей обозначились на подушке, а меж бровей стала заметней энергичная складка.
Агата вздохнула — видимо, немало разных забот волнуют Алеся. Она тихо поднялась, прошла по хате, с уваженьем и даже некоторой
Пять лет учился Алесь в Минске, в Политехническом институте. И вот теперь он — инженер. Думала, что не часто доведется ей видеть сына — свет велик, мало ли куда могут послать на работу! — а он вот приехал и останется в своем селе. Да еще и дело-то какое ему поручено — электростанцию строить!..
И с благодарностью вспомнила Агата старого учителя Якуба Гаманька, который несколько лет настойчиво убеждал колхозников, что жить без электричества в Долгом больше нельзя. Да и Захар Рудак, колхозный парторг, активно брался за электрификацию. «И как хорошо получилось, — думала Агата, — всего две недели прошло, как порешили строить, а вот уже и Алесь приехал, и не кем-нибудь, а начальником стройки».
Алесь заворочался на кровати, и Агата даже дыхание затаила, замерла, чтобы не разбудить сына. Видать, в дороге замаялся — нужно было из Минска добраться до Полоцка, а оттуда, получив назначение, — в свое село. Но, убедившись, что Алесь по-прежнему крепко спит, Агата успокоилась и принялась осматривать его одежду. Все, что принадлежало сыну, казалось ей особенно красивым, даже простая серая рубашка, которая висела на стуле.
«Красивый, весь в отца!» — защемило у нее сердце. Вспомнилось — не пожил Игнат как следует, не дали польские паны. Мечтал о собственном клочке земли, чтобы можно было хоть прокормиться, да где там, разве при Пилсудском бедный человек мог выбиться в люди? Так и не вылез Игнат из батраков, вынужден был работать на пана, так как на десятине песку, принадлежащей ему, брусков, может, наделаешь, а хлеба не нажнешь. Посветлело в тридцать девятом году. Советы землю дали, можно было становиться на ноги, если бы не Гитлер проклятый...
Агата даже вздрогнула. Вспомнила, как ушел Игнат в лес, к партизанам, и не вернулся. Помнит, как теперь, стоит он с винтовкой около озера Долгого, утешает и просит ее: «Береги детей, родная... детишек береги!» Так и не повидала его больше, перед самым освобождением погиб в окружении. Сосед Каспар Круминь из колхоза имени Яна Райниса показал потом Агате могилу, в которой лежит Игнат с друзьями... И опять покатились у нее слезы, как и тогда, когда стояла она над последним Игнатовым пристанищем в лесу. Она спохватилась, вытерла глаза концами платка и была рада, что никто не видел ее слез.
А на дворе солнце набирало силу. Уже не розоватый сумрак висел в хате, а полыхало зарево, заливая золотом стену над кроватью, в которой спал Алесь, преображая и оживляя все вокруг: по-праздничному выглядел стол, где лежали документы сына, заблестели, словно медные, ведра в углу и казалось, не шепотком, как до того, а все громче и радостнее повторяли часы-ходики: гость!.. гость!..
«Ну и гость! — радовалась Агата, глядя на сына. —
За окном голосисто пропел молодой петух. Агата, спохватившись, что корова еще не выпущена в стадо, прихватила желтый, словно натертый воском, подойник и на цыпочках вышла во двор. А когда вернулась, сквозь открытые окна солнце уже заливало пол и стены, а в углу около умывальника слышался плеск воды и смех: это Марфочка поливала из большой кружки брату на руки, а тот, довольный, фыркал, потирая ладонями лицо.
— Что же ты так рано встал, сынок? — озабоченно спросила мать. — Еще немного поспал бы...
— Некогда спать, мама, — отозвался Алесь и, чувствуя себя бодрым и свежим, признался: — Выспался так, что больше некуда.
И поцеловал ее.
Это чуть ли не до слез разволновало Агату. Растерявшись на мгновение, она вдруг заспешила к печи, засуетилась, и Алесь услышал знакомую ему утреннюю перекличку мисок и сковородок, всегда вызывавшую нетерпеливое желание сытно позавтракать. Он сидел на лавке, за широким столом, застланным льняной скатертью, и смотрел, как мать пекла оладьи, а Марфочка готовила огурцы с укропом. С детства привычный и приятный аромат разлился по хате. Все это напомнило Алесю времена, когда еще был жив отец. Вот тут, за этим столом, сидел он. Алесь помнит его худощавую, стройную фигуру и пушистые черные усы, под которыми часто светилась улыбка. «Вон та кружка с двумя крепкими ручками, что стоит около ведра, не раз бывала в его руках», — вспоминает Алесь. И еще вспоминает он, как аппетитно опорожнял отец эту кружку с водой, вернувшись домой с работы, и как удовлетворенно проводил он после ладонью по усам. А теперь осталась только одинокая, в простой деревянной рамке, посеревшая от времени фотография, наводящая на размышления.
Мать, заметив задумчивость сына, окликнула его:
— Если бы ты знал, Алесь, сколько раз уже приходил к тебе Якуб Панасович...
— А разве он знает, что я должен приехать?
— Может, и не знает, не говорил об этом, но, видно, предчувствовал, вот как я...
— А что он, все такой же непоседливый, наш дядька Гаманек?
— Пожалуй, еще и хлопотливее стал, — охотно рассказывала мать, продолжая заниматься своим делом: то сбрасывала оладьи в миску, то наливала тесто на сковородку. — Не смотри, что ему за семьдесят, он свое и в школе сделает, и на колхозное поле заглянет, и на скрипке поиграет...
— Частенько, мама, я в Минске вспоминал Якуба Панасовича. Сидишь, бывало, над чертежом всю ночь, ничего не получается, руки опускаются. Так бы встал и бросил все!.. А припомнишь, как говорил Якуб Панасович: «Не вешай нос, не для того рос!» — и усмехнешься, вроде и сил прибавится. Сядешь и сделаешь... Но что ж это он сегодня не идет?!
— Забыла тебе сказать, сынок, — повернулась к нему Агата, — нынче ведь у нас праздник, и Якуб Панасович занят... Праздник песни! Вот уже второй год, как на Антоновом лугу около озера Долгого собираемся мы с соседями — литовцами и латышами.