Когда сливаются реки
Шрифт:
Включение тока назначили на десять часов — не потому, что этого нельзя было сделать раньше, а ради эффекта. Это, в сущности говоря, было стремление сделать красивый жест, но кто осудит их за это?.. Люди ждали и томились, тихо разговаривали, переходили от одной группы к другой. Захар Рудак и Юозас Мешкялис спорили — на этот раз, пожалуй, только для того, чтобы убить
— Ты, брат, словно в наступление собрался, — допекал Мешкялиса Захар Рудак. — И сумка полевая у тебя, и при медалях...
— А я всегда наступаю! — ершился Мешкялис. — И на Сметону наступал, и на гитлеровцев, и еще если на кого придется — дам жару...
— Интересно, — обратился Лайзан к Каспару, — где это нынче сам панок Алоиз Вайвод? То ли по Америкам бегает, то ли дуба дал...
— Стоит черта к ночи вспоминать! — сказал Каспар. — Что он тебе на ум пришел?
— Да вот, думаю, если бы посмотрел он на нас в эту минуту, так от разрыва сердца умер бы...
— Умрет, надейся... Вон сколько хлопот с Гумовским да Клышевским приняли! Тут гляди и гляди...
— А вот будет свет, так и глядеть легче! — пошутил Рудак. — И что это, братцы, разговор у нас противный получается? Станцию пускаем, а нечистая сила на уме… Тьфу!
— Жизнь не торба, с плеч не сбросишь, — вздохнул Гаманек.
Так и прошли эти последние минуты темноты в воспоминаниях. Наконец донесся нарастающий шум воды и мягкий гул внутри здания. Прошла секунда, две, пять — и вдруг яркий, слепящий, непривычный глазу свет вспыхнул на берегу. В первый момент могло показаться, что деревья, до того невидимые во мраке, прыгнули к зданию станции, а в темную воду озера засыпали красные угли и они стали разгораться и мерцать. Затем вспыхнуло зарево над «Пергале», над Эглайне, и частыми огоньками засветилось Долгое.
— Ура-а-а! — крикнул
— Ну что ж, — моргая от непривычного света, обратился Рудак к приятелям, — так хорошо, что вроде и говорить не о чем.
— А почему бы это? — не согласился Лайзан. — Можно и сказать что-нибудь... А что? Сколько мы с тобой около Долгого прожили, друже Якуб? — обратился Лайзан к Гаманьку.
— Да уж за семьдесят...
— А при панах сколько?
— Без малого шестьдесят...
— А при нашей власти?
— С десяток наберется...
— То-то и оно... Рановато мы с тобой родились, друже Якуб, можно и не торопиться было!..
Посмеялись, покурили, постояли еще немного.
— А оно, пожалуй, и спать пора, — предложил Гаманек. — Завтра наговоримся.
— С непривычки и не уснешь! — пошутил Мешкялис. — Полежишь, полежишь, да и пойдешь к выключателю — неужели вправду сделали? Неужели оно в самом деле горит? Такой забавы, у кого душа беспокойная, до утра хватит!..
В бричку Мешкялиса забрались пергалевцы, и она, тарахтя на колесах, исчезла за пригорком. Каспар и Восилене провели за руки Томаса, который уже отоспался и теперь хлопал удивленными глазами, не понимая, что делается вокруг. Потихоньку разговаривая, двинулись вдоль озера долговцы.
Алесь и Анежка остались вдвоем.
— Была дома? — спросил Алесь.
— Была.
— Сказала?
— Да.
— И что же?
— Мать всплакнула, потом перекрестила, потом спохватилась и махнула рукой. Отец гордится своим подвигом, говорит, что он теперь все понимает и не такой дурак, чтобы мешать счастью дочери...
Алесь обнял девушку, повел ее от станции. Когда они очутились на спуске к Долгому, он показал ей рукой:
— Смотри, вон и наша хата засветилась... Там нас ожидает мать, Марфочка и ужин...
И они пошли на яркий огонек берегом озера Долгого.
Минск — Королищевичи 1952—1966