Когда сверкнула молния

Кэбот Мэг

Небось, думаете, что из-за этого у меня много друзей. Но, кроме Рут, я только однажды по-настоящему зависала с парочкой ребят, с большинством из которых познакомилась в оркестре. Рут — первая виолончель в кружке. Я — третья флейта. Я общаюсь с парочкой других флейтистов, и с одним или двумя виолончелистами, после того, как нас познакомила Рут, но в основном я сама могу познакомиться с людьми.

Ну да, кроме как с наказанными парнями.

Моя комната находится на самом верху. Моя спальня и ванная — единственное, что располагается на третьем этаже, где раньше был чердак. Комната имеет низкие потолки и слуховые окна. Обычно я сажусь на одно из таких окон и смотрю, что происходит на улице Ламли Лэйн,

которая, как правило, спокойная. Я смотрела на всех с самой большей высоты, чем кто-либо на улице, и мне всегда открывался потрясающий вид. Я притворялась смотрителем маяка. Слуховое окно было моим маяком, и мне очень хотелось обратить внимание лодок на аварию на лужайке перед нашим домом, которую я представляла коварным пляжем.

Эй, хватит. Я была ребенком, ясно? И, по словам мистера Гудхарта, уже тогда у меня были проблемы.

В любом случае, чтобы добраться до третьего этажа, необходимо подняться по лестнице, расположенной около передней двери, в помещении, которое моя мама называет, «фойе» с этим французским акцентом (она произносит как «фой-яй». А также называет магазин «Тагет», где мы закупаемся полотенцами и прочей фигней, «Тар-Джей». В шутку. Вот какая у меня мамочка). Проблема в том, что из фойе в гостиную ведут французские двери, затем двери в столовую, и, наконец, двери на кухню. И поэтому, как только открываешь входную дверь, через все эти французские двери мама может тебя увидеть прежде, чем доберешься до лестницы. Что, собственно, и произошло, когда я пришла домой в тот самый вечер. Она увидела меня и закричала — потому что кухня на самом деле находится далеко.

— Джессика! Иди сюда!

Что значит, я попала.

Раздумывая, что я такого натворила — и, надеясь, что мистер Гудхарт не позвонил ей — я положила рюкзак, флейту и остальные вещи на скамейку у лестницы и начала длительную прогулку через гостиную и столовую, придумывая хорошую историю, почему я так поздно вернулась, на случай, если мама злилась именно из-за звонка из школы.

— Я была на репетиции, — начала я. К тому времени, когда я добралась до столовой, я придумала достойную отговорку. Кстати, под стулом, стоящим во главе стола, есть кнопка, при помощи которой хозяйка могла дать сигнал слугам на кухне, когда пришло время для десерта. А так как у нас нет слуг, эта кнопка просто раздражает. Особенно раньше, когда мы росли, ведь маленькие дети любят всё гудящее, наподобие нее, что доводило маму до белого каления. — Да, репетиция долго длилась, мама. Из-за града. Нам всем пришлось бежать и стоять под трибунами, а ещё эта молния, и...

— Взгляни на это.

Моя мама помахала листом бумаги около моего носа. Мой брат Майк сидел, облокотившись о кухонный стол. Он выглядел несчастным, но, насколько я помню, он никогда не выглядел счастливым, за исключением того случая, когда родители подарили ему компьютер на Рождество.

Я посмотрела на письмо, которое держала мама. Но не могла прочитать его, так как оно находилось слишком близко к носу. Но всё хорошо. Мама мне помогла.

— Знаешь ли ты, что это такое, Джессика? Знаешь ли ты, что это такое? Это письмо из Гарварда. Как думаешь, о чем в нем говориться?

— О, Майки. Поздравляю, — сказала я.

— Спасибо, — поблагодарил Майк, но в его голосе не слышалось волнения.

— Мой маленький мальчик. — Мама взяла письмо и начала размахивать им. — Мой маленький Майки! Отправляется в Гарвард. Ах, боже мой, я с трудом могу в это поверить! — Она исполнила немного странный танец.

Моя мама обычно не такая. Большую часть времени она похожа на других мам: иногда помогает папе с ресторанами, со счетами, с расчетом заработной платы, но в основном она сидит дома и занимается домашними делами, вроде чистки кафеля в ванных комнатах. Моя мама, как и большинство

мам, полностью зациклена на своих детях, поэтому новость, что Майк поступил в Гарвард — даже если это на самом деле неудивительно, так как он сдал экзамены на высший балл, — на самом деле была важна для нее.

— Я уже созвонилась с отцом, — сказала она. — Мы идем в «У Мастриани» на ужин с лобстерами.

— Круто, — сказала я. — Можно позвать с нами Рут?

— Конечно, почему нет? Как же так, мы идем на семейный ужин, а не взяли с собой Рут? — сказала мама с непроизвольным сарказмом. Мама любит Рут. Я так думаю. — Майкл, возможно, есть кто-то, кого ты хотел бы пригласить?

То, как она сказала: «кто-то», конечно, означало «девушка». Но за всю свою жизнь Майк влюблялся только однажды, в Клэр Липманн, живущую через два дома от нас. Она на год моложе Майка и на год старше меня, и едва знает о его существовании, так, как слишком занята в театре — играет главную роль во всех пьесах и мюзиклах в нашей школе — и поэтому у нее нет времени, чтобы обратить внимание на гика постарше, который шпионит за ней каждый раз, когда она лежит под навесом крыши в бикини (что она делает каждый день, как только наступают летние каникулы). Она не зайдет в дом до Дня труда[4], или пока симпатичный парень на машине не подъедет и не позовет её поплавать в одном из карьеров. Клэр либо раб ультрафиолетовых лучей, либо конченная эксгибиционистка. Я так и не поняла. Во всяком случае, нет никакого шанса на то, что мой брат собирается попросить «кого-то» пойти с нами на ужин, так как Клэр Липманн спросила бы: «Итак, кто ты?», если он и наберется смелости поговорить с ней.

— Нет, — смущаясь, сказал Майк. Он становился ярко-красным, и это притом, что рядом только мы с мамой. Можете представить, что будет, если Клэр окажется здесь? — Нет никого, кого я хотел бы позвать.

— Робость мешает успеху, — сказала мама. Мама, к тому же, часто говорит с поддельным французским акцентом, когда цитирует шекспировские пьесы и оперетты Гилберта и Салливана[5].

Я тут подумала, может быть, она и не так похожа на других мам.

— Понял, мам, — сквозь зубы сказал Майк. — Не сегодня, ладно?

Мама пожала плечами.

— Прекрасно. Джессика, если ты идешь, позволь мне заверить, что ты пойдешь не в этом. — На мне было то, что обычно я ношу: футболка, джинсы и кроссовки. — Иди, надень то миленькое платьице из синей бязи, что я сшила на Пасху.

Ладно. У моей мамы есть пунктик о том, чтобы нарядить нас соответствующе случаю. И я не шучу. Это было мило, когда мне было шесть лет, но в шестнадцать, позвольте сказать, нет ничего хорошего в ношении платья, гармонирующего с маминой одеждой. Тем более что все платья, сшитые мамой, в старомодном стиле.

Раз у меня нет никаких проблем с тем, чтобы ударить звезду футбола в шею, можно подумать, что я так же легко скажу маме, что не желаю надевать одежду, в одном стиле с ней. Однако если бы ваш отец пообещал, что, если вы будете её не жалуясь надевать, он купит вам Харлей на восемнадцатилетие, вы тоже будете их носить.

Я сказала:

— Хорошо. — И начала подниматься по черной лестнице, которая ещё в начале прошлого века, когда был построен наш дом, служила лестницей для слуг. — Я скажу Дугласу.

— Ой, — услышала я маму. — Джесс?

Но продолжала идти. Я знала, что она скажет не беспокоить Дугласа. Всегда говорит.

Лично я люблю беспокоить Дугласа. Кроме того, спрашивала об этом мистера Гудхарта, и он согласился со мной. Поэтому я часто его беспокою. Я подхожу к двери в его комнату, к которой прикреплен большой знак «Не входить», и громко стучу. Затем кричу:

— Дуг! Это я, Джесс!

И захожу внутрь. Дугласу больше не разрешено запирать дверь. Не после того, как мы с отцом на прошлое Рождество вышибли её.