Когда-то и сейчас

Издание осуществлено при поддержке некоммерческой благотворительной организации «Фонд „Энергия будущего“»

Подняв глаза от надгробий, она увидела человека, который предложил ей помолиться за упокой ее родителей. Она попыталась объяснить ему, что мама и папа были атеисты, нормальные советские атеисты. Он понял ее сразу. Она его — много позже, когда стала писать о своих родителях прощальный очерк и вдруг догадалась, что это молитва. Ни с какого бока религия не подступала к ней, послевоенной комсомолке — школьнице, студентке юрфака, журналистке-шестидесятнице, обретшей себя в Оттепель. Но в какой-то момент сквозь воспоминания детства и юности (а время было такое трудное) проступило запредельное. И дед-мельник с тяжелыми руками, когда-то определивший своим детям пути: в технику, в юриспруденцию, в медицину и экономику (но не в журналистику!), вдруг напомнил ей (и нам, читателям) праотца, намечающего маршруты караванам. И здоровенная, странная «ваза-лодка», подаренная прабабушкой на мамину свадьбу и потому оберегаемая в последующих поколениях, окликает в памяти времена, куда более древние, чем прабабушкины, то есть ассоциируется с Ковчегом Завета. И традиционные гренки, которые бабушка на скорую руку сооружает, чтобы накормить голодную студенческую компанию, вваливающуюся в дом без предупреждения (и, естественно, без приглашения), — тоже напоминают что-то заветное, щедро и негаданно излившееся на народ, пересекающий пустыню, — можно назвать это манной с неба.

Но религиозный контекст для очерка Аллы Гербер все-таки отдает умозрением (чтобы не поминать задний ум); непосредственно же все вполне вписывается в психологию послевоенных девочек и мальчиков, никакого старого завета не помнивших, строивших в своих мечтах новую жизнь под новым небом. Это было поколение людей, рожденных, чтобы жить в преображенном человечестве, поколение, живым перебравшееся через Великую Отечественную войну, — последнее поколение русских идеалистов, не знавшее, естественно, что оно последнее. Какие уж там родители! — это были дети Земшарного Человечества, не меньше. И счет отцам выстраивался у них вовсе не на том базисе, который Алла Гербер извлекает из словаря однокашников своего сына («Шнурки — в стакане?» — «Нет, слиняли»: о, долгожданная свобода, когда без родителей можно делать что угодно!). Это все изобрели уже дети безвременья, будущие поглотители пепси. А их отцы-матери, «шестидесятники», из среды коих вышла Алла Гербер, задавали на послевоенных руинах своим отцам совсем другие вопросы. Почему коммунизм все еще не построен? Почему зла еще так много в людях? Почему вы не безупречны?

Разумеется, и «шестидесятники» были разные. Были комсомольские ригористы, и были отчаянные жизнелюбы, которых ригористы изводили сарказмами: «Сбацаем фоксик, Аллочка!»

Слава Богу, Аллочка сбацала. Пробилась сквозь общую дурь. И сложила такой реквием отцам, на какой те вряд ли могли надеяться по их чевенгурскому опыту. Гимн счастливым людям, только много лет спустя понявшим, в каком котловане они сидели, готовясь к штурму неба. Как отделить тут счастье от беды, как нащупать грани между несчастьем и везением? Дедушка-мельник «зрил в корень», определяя своему сыну путь в инженеры. Но сын. всю войну делавший для фронта «катюши» и севший после войны по доносу подлеца-управдома, мог ведь и не отделаться несколькими годами лагеря — шлепнули бы «без права переписки»! И дочь его за еврейскую фамилию могли бы отсеять в отборочной комиссии юридического института. И тогда «фоксик» был бы станцован

А все равно было бы счастье. Счастье — несмотря ни на что. Несмотря на времена, которые потом можно назвать немыслимо трудными, беспросветно-тоталитарными, провально-подлыми. «Времена не выбирают», — сказал поэт. А безвестный мудрец за века до поэта научил свой народ: ничему плохому не удивляться, всему хорошему радоваться.

Упрямое, демонстративное, подчас вызывающее жизнелюбие Аллы Гербер — это заклятье предощущению беды, встретить и выдержать которую душа должна быть готова каждое мгновенье. Это — самый точный контекст ее молитвы о родителях. Не контекст мировой религии, которая растворяет твою боль в тысячелетиях, и не контекст сказки, которую надо сделать былью немедленно, «или нас сомнут», но контекст истории, которая кровавыми контурами проступает сквозь благие намерения вождей и народов.

В стенах дома бабушка жарит гренки, здесь пахнет уютом, счастливое детство дышит в гнезде, свитом над пропастью. Это — в стенах…

А за стенами — там, на легендарной Дерибасовской, другую бабушку, привязанную к телеге, вот-вот поволокут в гетто, а за телегой побегут ее дочери, которые останутся в Одессе, потому что не смогут бросить мать, а за ними — их дети, талантливые мальчики, победители математических олимпиад и чемпионы шахматных турниров. Они все погибнут в гетто. И их московская сестра, вместив катастрофу, найдет в себе силы сказать, что именно в этой страшной ситуации надо суметь жить дальше и быть счастливой.

Еще и «пожалеет обидчика». Толкнувшего — простит.

Я ищу в повести Аллы Гербер полюс ненависти. Ну, вот хотя бы фигура того управдома, что «уплотнился» в их «жилплощадь», а потом написал на ее отца донос и упек того в лагерь, а сам победоносно пел по вечерам: «Ой, Галина, ой, дивчина…» Судьба отомстила ему: он лишился рассудка; по ночам забирался под кровать и все прятался от каких-то преследующих его врагов… Заметьте: судьба ему отомстила, но автор — не мстит, и сквозь то, что рассказывает нам автор, просвечивает не только окончательная подлость несчастного, но и первоначальная беда его. Значит, и за ним гнались, и его подняли с родного места, так что всю последующую жизнь, вместо того чтобы петь про дивчину в родной хате, хлопец мысленно бился под кроватью, ожидая своих мучителей.

Разница: схватив свой «кусок и угол», он так и не стал счастливым.

А тот, кого он упек, — был счастлив. Не согнулся и в лагере. Вернулся. Вырастил дочь.

Сквозь «родительскую идиллию» Аллы Гербер кровоточит время. Страшное время. Или, как она сдержанно говорит, — «трудное время».

Читатели знают Аллу Гербер по пронзительным статьям, книгам, интервью, выступлениям по радио и телевидению. Ее общественный темперамент широко известен: его хватает и на политику. Где источник этой энергии?

Необязательно углубляться в века и тысячелетия — надо войти в ограду тихого кладбища, где покоятся московская учительница, всю жизнь преподававшая немецкий язык в школе, и специалист по сопромату, делавший в войну «катюши», — надо постоять над ними молча, сотворив то, для чего ни у них, ни у их дочки, блестящей советской журналистки-шестидесятницы, долго не было слов. А потом слова нашлись и отворили боль.

Как же нам хочется остаться одним! Как ждем того часа, когда они уйдут и можно будет пригласить гостей! Как ждем того дня, когда без них можно будет делать что угодно… «Свободная хата», «мутер с фатером отвалили», «предки слиняли», «мамы с папой дома нет»… Проходят годы, и ничего не остается в памяти от той долгожданной свободы. Ничего, кроме запаха пыли, подгнивших продуктов в помойном ведре, черных подтеков на паркете, окурков под диваном, осколков маминой любимой тарелки, пробоин в книжном шкафу и винных пятен на зеленом сукне письменного стола… Вот и все, что удержала память от тех долгожданных вечеров, когда мамы с папой не было дома…