Когда ты станешь моей. Книга 2
Шрифт:
– С этим тебе тоже помогут, – скинув с плеч халат, иду к двери.
– Саш, я тебя люблю, – шепчет вслед, а когда я оборачиваюсь, глупо улыбается.
– Я постараюсь приехать на выписку.
Анф прикусывает нижнюю губу, растерянно кивая.
– Мы с Данечкой будем тебя очень ждать. Правда, кроха? – склоняется к малышу.
Я же выхожу в коридор с одной единственной мыслью: «У этого ребенка будет все, абсолютно все, чего он только пожелает. Это я ему обещаю».
Эпизод третий: В сердце. Глава 10
Пять
Дождливое питерское лето.
Выдавливаю таблетку из блистера, запивая обильным количеством теплой воды, как и говорилось в инструкции. Меня знобит, насморк полностью лишил обоняния, ломота в костях и полная потеря ориентации в пространстве. Надеваю длинный красный мохеровый свитер и, заварив черный горячий чай с лимоном, забираюсь на диван в гостиной, завернувшись в шерстяной плед.
Из недр квартиры раздаются крики, прикрываю глаза, раздражаясь этим дурдомом. У меня жутко раскалывается голова, но они продолжают орать. В какой-то момент Сашка вылетает в прихожую, наспех засовывая ноги в кеды, и, схватив первую попавшуюся куртку, громко, до покалываний в висках, хлопает дверью. Костя выкрикивает нелицеприятные фразы ему вслед и раздраженно пинает валяющийся в углу футбольный мяч.
– Паршивец. Нет, ты видела?
– Что случилось? – спрашиваю без энтузиазма.
– Он совсем от рук отбился. А все ты, вечно ему потакаешь. Сашенька то, Сашенька се. Его в ежовых рукавицах держать надо!
– А может быть, ты хоть раз попробуешь поговорить с ним не как со своими солдатами, а как с сыном? – свожу брови и, скинув плед, иду на кухню.
Кладу чашку в мойку, выдавливая в нее моющего средства.
– Я из него мужика воспитываю.
Натираю чашку, а в голове так и вертится, чтобы он лучше из себя мужика воспитал. Третий год только и слышу нытье о должностях и званиях, которые ему не присваивают. Еще и Питер этот, не могу тут находиться, вечно болею. Год здесь живем, и весь год я лечу насморк, который не проходит. Горло саднит, и желание разговаривать отпадает вообще.
– Ну что ты молчишь?
Костя замирает за моей спиной, прожигая взглядом.
– А что говорить? Тебе мои слова не нужны. Сам разбирайся.
– Да он кроме тебя разве слушает кого-то?
– Любовь у него. Ему пятнадцать лет, это нормально. Себя вспомни?!
– Это не повод вечно огрызаться.
– Это защитная реакция на твои нападки, научись с ним нормально разговаривать, – вытираю руки полотенцем, прикладывая прохладные ладони ко лбу.
– Ты меня еще учить будешь, как с собственным сыном говорить?
– Ни в коем случае, – похлопываю Костю по плечу, – пойду полежу, плохо себя чувствую.
– Знаешь, иногда мне кажется, что, если бы ты могла родить мне ребенка, все было бы…
– Лучше? – интересуюсь вкрадчиво, но улыбаюсь широко, пол земного шарика этой улыбкой осветить смогу.
– Проще, Марина, проще. У нас была бы настоящая семья.
– Это претензия? Так ты, мой дорогой, знал, на ком женился. Да и вообще, я думаю, нам уже давно пора заканчивать этот цирк.
– Что?
– Ты прекрасно все слышал. Я хочу уйти.
– Куда?
– Не знаю. Просто уйти. Я устала, Костя,
– Значит, я тебя подобрал, а теперь…
– Полегче на поворотах. Сердобольный ты мой. Как я от тебя устала, ты просто себе не представляешь.
– А ты расскажи, – дергает меня за руку, – давай, я послушаю, как тебе плохо жилось.
– Нормально мне жилось. И тебе, между прочим, тоже. Твоих обвинений я не потерплю, даже не надейся. Но нам правда лучше расстаться. Дальше будет только хуже, Кость. Гораздо хуже.
– Значит, ты так решила?
– Да.
Костик с размаху ударяет по торшеру, и тот летит на пол, разваливаясь на несколько частей. От шума и внезапных движений я вздрагиваю, но продолжаю держать на лице непроницаемую маску.
– Дура.
Он еще что-то кричит, ищет тревожный чемоданчик, но, оставив поиски, достает из стенки бутылку водки и, погрозив указательным пальцем у моего лица с воплями в стиле «еще посмотрим», с шумом удаляется из квартиры. Наблюдаю за открытой дверью, через широкую щель которой видна лестничная клетка. Пара шагов, чтобы потянуть ручку на себя и защелкнуть шпингалет. Собрать торшер, налить еще чаю и вновь завернуться в плед.
Правда, сделать это мне не удается. Разрывающийся на всю квартиру стационарный вынуждает проигнорировать тошнотворное головокружение и ответить на этот дурацкий звонок. Первые пару секунд в телефоне лишь молчание.
– Алло?! – повторяю.
– …Марина, слышишь? Марина?
– Слышу, пап, ты?
– Я, дочь.
– Все хорошо? – присаживаюсь на табуретку у трюмо, на котором стоит телефон.
– Бабушка умерла. Ночью.
Кладу трубку, чувствуя покалывание в кончиках пальцев, смотрю в одну точку, часто моргаю, не в силах принять эту новость. Трагичную, жестокую новость.
Как? Разве это возможно? Мы только вчера говорили с ней по телефону, только вчера. А сегодня ее уже нет…
Облизываю сухие губы. У меня нет никакой внешней реакции. Я не плачу, не истерю. Просто сижу и не могу поверить в то, что это правда. В то, что бабули больше нет.
Мамы нет, теперь вот не стало бабушки. Только папа. Самый близкий, но в то же время такой далекий для меня человек. Смахиваю все же выступившую слезинку и, поднявшись на ноги, достаю с антресоли чемодан. Перезваниваю отцу, уточняя, когда он вылетает, и, быстро собрав вещи, заказываю такси в аэропорт.
Озноб нарастает еще на регистрации, я отчетливо понимаю, как мне плохо. Тошнота, ломота в костях, чужая и не желающая соображать голова и мысли. Много мыслей. Перед глазами детство, бабушка. Ее ворчание и улыбки, смех и жизненные советы. Ее колоссальная поддержка в трудную минуту. Все это было наяву, а теперь осталось лишь в моих воспоминаниях. Она столько для меня сделала, вырастила, помогала, любила. Наверное, ближе и родней ее у меня никого и не было. Она могла раскритиковать в пух и прах, отругать за шалость или дурость, но в любой, даже самой тяжелой ситуации всегда приходила на помощь. Вытирала мои слезы, с уверенностью говоря: «Все будет хорошо».