Когда ты закрываешь глаза
Шрифт:
Садимся за стол.
– Как у тебя дела? – я отпиваю чай и вскидываю брови. У отца работа почти круглосуточная, а с этими моими «отключениями», я стала видеть его еще реже.
– Потихоньку. А ты как?
– Тоже хорошо.
У нас не принято говорить о моей болезни. Да и не только у нас, а вообще не принято. Я предпочитаю не поднимать данную тему ни с папой, ни с Маринкой, ни с кем бы то ни было еще. Слишком уж личное. Прямо до мозга костей.
– У меня в институте скоро экзамены начнутся. Сразу после нового года.
– Так еще больше месяца.
– Ну,
– Хорошо, что это «скоро» никак не влияет на твою подготовку. Ты как садишься за тетради прямо перед сессией, так и продолжаешь это делать.
– Так и есть. – Мы усмехаемся. Папа никогда не отчитывает меня за плохую учебу – что греха таить, отчитывать-то не за что – и всегда обсуждает институт с некой долей иронии. Мол, ты вот будь хорошенькой девочкой, и я говорю это не потому, что ты плохая девочка, а потому что я твой отец, и я должен тебе говорить, чтобы ты плохой девочкой ни в коем случае не стала.
– Что у тебя завтра? Поздно будешь?
– А есть какие-то предложения? – он улыбается, и морщины на его лице тут же исчезают. Испаряются. Теперь на меня смотрит совсем другой папа: папа со старых фотографий, где у него пушистые, объемные волосы и смешные, высокие брюки. – Я могу приехать пораньше.
– А я могу выбрать фильм.
Киваем друг другу, будто скрепляем договоренность вербальным подтекстом. Теперь ничто не помешает нам завтра в очередной раз не спать до утра. И мы будем обсуждать фильм даже после его титров, и будем говорить, говорить, говорить…
Доедаю макароны и усмехаюсь:
– Вчера я скачала мультик – Принцесса Лебедь. Тот старый, помнишь? Который я в детстве могла каждый день смотреть. С лягушкой и черепахой…
– Помню, конечно. – Он закатывает глаза и смеется, - достала ты им тогда прилично.
– Так вот, я его включила, начала смотреть и вдруг подумала: черт подери, что я вообще делаю? Мне двадцать лет! А я смотрю мультик про принцессу, про говорящих птиц, да еще подпеваю песням. Это ведь ненормально. У моих однокурсниц совсем другие мысли в голове, да и мне пора, наверно, вырасти, пора переключиться на что-то иное.
– И зачем? Чтобы что?
– Чтобы стать взрослой.
– Умоляю тебя. Вот эти взрослые – мнут своим задом диван на день рождение, новый год, восьмое марта, день победы, и отказываются с него встать. И главное - не потому что не хотят, а потому что уже попросту не могут стащить свои разъевшиеся конечности с мебели, так как намертво к ней приклеились.
– И когда же надо прекратить придаваться мечтам?
Папа усмехается. Отставляет в сторону тарелку и резковато пожимает плечами:
– А зачем прекращать?
Мне нравится его слушать. Он говорит все с такой легкостью: не готовясь и не думая. Просто выдает то, что на уме, и попадает точно в яблочко. Иногда заставляет задуматься. Вот и сейчас, я хмурю лоб: есть ли прок во взрослении? И что именно обозначает это слово. Ограничить себя, поставить в рамки, связать все то, что не соответствует общепринятым элементам зрелости? Или же научиться принимать себя таким, какой ты есть, опираясь на то, каким ты
Мы убираем грязную посуду. Затем папа идет в зал, а я подхожу к раковине: мойка на мне, как бы прискорбно это не звучало. Оглядываюсь через спину, вижу, как отец садится в свое огромное, бардовое кресло и улыбаюсь: он отлично держится. И он сумеет пережить развод. Ведь именно это так его удручает?
Разворачиваюсь к посуде и неохотно намыливаю тарелки. Мычу себе что-то под нос, какую-то мелодию, и краем глаза замечаю, как папа за мной следит. Может, он думает, что я тоже переживаю на счет мамы? Не могу смириться с ее уходом? Что ж, это странно, но я не ощущаю буквально ничего. Будто матери у меня и не было. Да, это неправильно и пугает. Но я принимаю этот факт за дар, ведь страдать одновременно с отцом было бы невыносимо. Возможно, хотя бы здесь дыра в моей памяти имеет под собой какой-то смысл. И стоит не корить амнезию, а сказать ей спасибо. Пожать ей руку, как достойному сопернику, сумевшему не только ослепить меня, но и избавить от плохого.
Когда я разбираюсь со всей посудой, я подхожу к отцу и целую его в лоб. Он касается пальцами моих плеч и держит их пару секунд, словно не хочет отпускать, страшится потерять меня снова. И я борюсь со странным желанием крикнуть ему прямо в лицо, что никуда не уйду, никуда от него не денусь. Но я молчу. Ухожу, а по пути думаю: несказанные слова, будто раковые клетки. Они накапливаются в наших телах, и приводят лишь к тому, что умирать становится больнее. Ведь чтобы сказать то, о чем думаешь даже не надо сворачивать горы, переплывать океан, доставать звезду с неба. Надо просто открыть рот. И насколько это сложно. И как редко мы это делаем.
Я иду по коридору, когда вновь ощущаю головокружение и дрожь по всему телу. Первый инстинкт броситься обратно к отцу. Я оборачиваюсь, хочу закричать: папа! Но не успеваю. Темнота падает на мои плечи и взваливает перед собой на колени, будто безвольную куклу. Я исчезаю вместе с очертаниями своего тела, и, возможно, превращаюсь в пыль. А, возможно, продолжаю что-то делать, просто не осознаю этого, не понимаю, не вижу. И не помню.
Открываю глаза уже на улице.
Испуганно оглядываюсь. Что за здание? Как я здесь оказалась?
– Черт, - едва сдерживаю в горле рычания. Смотрю то в одну сторону, то в другую и абсолютно не могу сориентироваться. По бокам тротуар, перед лицом дорога, над головой ясный, морозный день, а позади – небольшой антикварный магазинчик. С моей любовью к приключениям, прыжки – отличная основа для чего-то интересного, однако даже храбрецы иногда устают рисковать своей жизнью. В конце концов, грань между безрассудностью и безумием очень тонкая. Одно может принести удовольствие. Второе – тоже, правда, в придачу с неожиданной смертью.