Когда уходит земной полубог
Шрифт:
В гостиной Голицына полная неразбериха: английская мебель, венецианское стекло, модный саксонский фарфоровый сервиз в зеркальном шкафчике, в одном углу — тёмные иконописные лики, а в другом — на дорогом персидском ковре турецкие ятаганы. Византийская суета! Зато в речах князя Дмитрия строгий петербургский порядок. Барон недаром учился в Париже разным высоким наукам, доходил даже до философии. Политические мысли он улавливал на лету.
Выходило так, что при нынешних конъюктурах восточный образец государственности (китайский или султанский) великий государь и отец Отечества Пётр Алексеевич надёжно похерил. Но Голицын мечтал отвернуться и
Намечалось полное правление родовитой знати. Благодаря купленной родословной и Строгановы были ныне не из последних. Барон апробировал сию мысль с удовольствием. Он даже засмеялся радостно, но под взглядами важных стариков смутился, достал батистовый платочек и начал с мнимой небрежностью обмахиваться. В гостиной приторно запахло амброй.
Президент Юстиц-коллегии граф Матвеев чихнул. («Какие у этого вертопраха духи? Должно быть, из Парижа»).
Князь Дмитрий меж тем разгорячился, ещё раз ударил сухоньким кулачком. Несколько свечей потухло. В полумраке и речи стали тревожнее, опаснее — о престолонаследстве, словно великий государь уже скончался.
— Единым наследником престола я почитаю сына царевича Алексея — Петра Второго! — Старый Голицын выразился прямо, открыто.
Гости онемели от его смелости. Имя несчастного царевича Алексея всуе никогда не упоминалось. И то, что господин действительный тайный советник и президент Камер-коллегии позволил себе назвать его в качестве престолонаследника, говорило о круговороте времени более, чём диагнозы царских Лейб-медиков.
Слышно было, как потрескивают свечи. Стучался в окна сильный западный ветер. Ветер солоноватый, пахший морями, дальними большими городами и чужой, сытой; уютной заморской жизнью. Но ветер обдувал токмо Санкт-Петербург. А за чухонскими болотами на тысячи вёрст были разбросаны покосившиеся чёрно-белые деревни. Над ними стоял лютый мороз. Оттепель была лишь в Санкт-Петербурге. А Петербург — ещё не Россия.
Строганов закрыл глаза, вспомнил, как ещё полгода назад жил в весёлом, беспечном Париже, откуда дует дразнящий ветер, как в эти вечерние часы, перед очередным балом, парикмахер мыл ему волосы, заплетал и пудрил косу, а ещё через час он уже плыл в менуэте с герцогиней Беррийской. Голоса доносились до задремавшего барона жужжанием мух. «И о чём это они? О чём беседуют эти важные старики? Ах да, о большой политике! Но ведь политика — игра законных монархов. И неужто сии библейские старцы не понимают, что в жизни есть не одни политические интриги, дела и войны. В жизни есть и сладкие наслаждения». Чувственная нижняя губа барона отвисла — он точно наяву увидел сахарные лебединые плечики Мари: «А ведь плутовка всё ещё хороша... И коль расстроится моя помолвка с Катти, можно переменить фронт. Конечно, есть этот мазилка. Ну да его легко отстранить. А старика уговорим: пригласил же он меня на столь секретный совет».
— Самодержавие есть судьба России! — Сочный диаконский голос разбудил барона.
Говоривший — тучный, высокий, только что вошедший господин в тёмном камзоле — поглаживал окладистую, мокрую ещё с улицы бороду. Барон не знал переодетого монаха. Впрочем, он многих тут не знал и постоянно обращался к толстенькому маленькому немчику, господину Фику, своему сослуживцу по Камер-коллегии.
— Кто
— Вы, Прокопович, нерусский человек. А пришлые люди всегда лучше знают, в чём судьба России. Посему ваша правда: самодержавие — судьба России! — Этот-то тонкий, пронзительный голосок барон узнал сразу.
Василий Лукич Долгорукий сидел послом в Париже и Копенгагене, почитай, двадцать лет, а вот, поди же, и он поспешил к развязке. Было одно непонятно: смеётся ли он над монахом или говорит искренне. Таков уж он был — лукавый и злоязычный.
— Судьба... Судьба России... — Узкое иконописное лицо Голицына подёргивалось.
Казалось, ещё минута, и старик начнёт кричать от душившего его гнева. Но он совладал с собой — улыбнулся любезно. Любезные улыбки получались у князя Дмитрия с трудом.
— Судьба. — бурная река, господа. Но человек давно, научился строить отводные каналы. Я не токмо потому хочу царевича Петра, что он сын Алексея и прирождённый российский государь, я его хочу потому, что при сем малолетке самодержавие можно обставить приличнейшими узаконениями и содержать российское дворянство в должной консидерации.
«Правду говорят, что старый Голицын — самый разумный человек в России». Барону уже грезились золотые дворянские вольности.
Из старинных настенных часов выскочила кукушка, прокуковала. После чего хитрый механизм исполнил «Коль славен наш Господь в Сионе».
— Ограничение самодержавия?! Но это же новая великая смута! — Толстые щёки Феофана затряслись от гнева.
Барону сей спор напоминал качели — нехитрое деревенское развлечение: и на той, и на другой стороне была правда. Дворянские вольности нужны, ох как нужны, но смута ведь несёт и страшный мужицкий бунт. Нет, коли князь Дмитрий и метит в Вильгельмы Оранские, то пусть идёт один по этой опасной и неведомой тропе. Ему, барону Строганову, с ним не по пути.
В гостиной тем временем поднялся шум, точно в сумерках над пудреными париками пролетел красный мужицкий петух. Почтенные старцы кричали так громко, что в двери просунулась голова дворецкого.
— Виват императору Петру Второму! — Толстый, раздобревший на воеводских харчах князь Лыков, известный глупостью и Древностью своего рода, перекрывал все голоса. — Виват императору Петру Второму!
— Предок твой, князь Михайло Репнин, восхотел потерпеть гнев Грозного Иоанна, нежели сопутствовать ему в жестоких казнях и мучительствах. — Голицын загнал в угол президента Военной коллегии смирного и тихого Аникиту Репнина и только что не обрывал пуговицы на его камзоле.
Аникита Иванович отдувался, пыхтел — страшно было вот так, самому, принимать политичные решения. В душе он всегда был простой солдат.
— Виват императору Петру Второму! — Князя Лыкова мог хватить удар, столь усиленно отстаивал он права первородства.
— Важна толико единая часть народа — благородное российское шляхетство! — дятлом твердил Василий Лукич Долгорукий полуглухому Матвееву.
— Чтобы как в Англии аль в Голландии! — Матвеев, сей глава российской юстиции, несколько лет был послом в Лондоне и Амстердаме и один из немногих знал страшное слово «конституция».