Когда уходит земной полубог
Шрифт:
В кордегардии всегда могут распахнуться двери, и пахнет морозной ночью и убийством. Потому на щёлк замка щёлкнули курки пистолетов. «Караул!» — долетел далёкий голос. Должно быть, на Фонтанке грабили.
— Господа гвардия! — Вошедший с порога остановил офицеров. — Там безделки, частный грабёж. А во дворце гибнет Россия!
Все узнали Мишку Бутурлина, известного во всей гвардии пьяницу и картёжника. Но сейчас его мясистое лицо имело соответствующее случаю скорбное и патриотическое выражение. И всем как-то стало неловко, и у всех стали постные и скорбные лида, хотя хотелось крикнуть: «Брось, Мишка!»,
— Господа гвардия! Полковник умирает — не дадим в обиду полковницу! Светлейший князь Меншиков имеет на вас великую надежду!
Мишку Бутурлина распирало от сознания своей государственной важности.
— Ура! — крикнул простодушный фендрик и тут же осёкся.
Толстые пальцы Масальского сдавили плечо, Антиох заморгал горячими южными глазами, ничего не понимая. Во дворце гибло отечество, была в опасности государыня — фендрик хотел действовать и спасать. Ведь в пятнадцать лет всегда хочется спасать отечество. Он непонимающе оглядывался. Господа офицеры ухмылялись. Спасение отечества было делом суетным и неверным. К тому же их отрывали от карт и водки — надёжного и полезного предприятия.
Напрасно Мишка Бутурлин кричал о заговоре, врагах государыни и страшном боярине Голицыне, который на каждой площади и в каждом углу строит козни самодержавству. Масальский ходил с туза. Выходило так, что господа офицеры хотели играть в карты. Спасение отечества совсем было уже отложили на неопределённый срок, как вдруг немецко-русский полуполковник Палумхорст заговорил о жалованье. Бутурлин крякнул. Не без разочарования достал увесистый чёрный мешочек. На зелёный стол посыпались жёлтые кружочки. За полтора года безупречной службы! Вспыхнул золотой костерок. И странным образом (впрочем, только для фендрика странным) всё переменилось. Спасение отечества становилось неизбежным и скорым делом.
— Долой Митьку Голицына! — горячился неизвестно откуда появившийся одноглазый преображенец. — Он хочет толстопузых бояр вернуть, а нам закрыть все случаи!
Другой незнакомец едва не оборвал все пуговицы на камзоле Антиоха, хотя тот, собственно, и не возражал патриоту.
— Господа! — Багроволицый Масальский забрался на стол, задыхаясь от волнения. — Господа! У нас умирает отец, но остаётся мать!
Он разорвал ворот не совсем чистой рубахи. Огромная запонка с фальшивым бриллиантом отлетела под ботфорты гвардейцев.
— Ура! — гаркнули господа офицеры, на сей раз уже без Антиоха.
То были голоса мужей... мальчики своё откричали.
Мишка Бутурлин тут же, за карточным столом, обрисовал, как следует всем поступать и действовать. По первому же сигналу о кончине государя надлежало поднять под ружьё преображенцев и семёновцев.
— Сигнал, господа, дадут вам светлейший и граф Толстой. Полки поведу ко дворцу я сам. Промедление смерти подобно!
Господа офицеры стали быстро расходиться по гвардейским казармам. Дежурить в кордегардии и охранять петербургских обывателей от воров остался один фендрик Антиох Кантемир.
Отвесив почтительный поклон старому князю, Никита попятился к выходу. Князь, как он и рассчитывал, не провожал.
Случай был нечаянный. Никита нырнул в маленький тёмный коридор. Замер, прислушиваясь. Где-то играли на клавесине. Потом проскользнул за двери и лицом к лицу столкнулся с гневным греческим ликом Христа-пантократора. Батюшки! Да это княжеская молельня! Машинально перекрестился. И дальше, дальше на сладкие звуки пасторали. Княжеский кабинет, крестовая, танцзала; по скрипящему паркету мимо картин и мебели на тёплую женскую половину. При быстрых шагах позвякивала тонкая посуда в зеркальных поставах.
Спальня была новоманирная. Посреди — огромная кровать на точёных ножках с балясами. Красная камка с подзором, как у славных мастеров Возрождения. Живые цветы. И в углу клавесин и Мари. Маленькая, хрупкая, перетянутая в поясе. Ничего не соображая, подошёл неслышно. Закрыл ей глаза руками. Мари вздрогнула. Сквозь пальцы в туалетном зеркальце увидела его лицо — взволнованное, смешное. Ласково отвела руки. А он уже Целовал плечи, глаза, рот. Когда опомнился, увидел, что она неслышно смеётся. Но всё же спросил:
— Ждали?
Показал записочку.
— Да, конечно.
Её интересует, как во дворце, как тот, Великий.
— И всё?
— Всё!
Ну хорошо! Рассказал, что Пётр бредил, ему было душно, кричал: «Откройте окно!» Звал людей... Успел написать: «Отдайте всё...» — и не закончил, впал в полное беспамятство. А вокруг была мышиная суета, интриги. Даже по его части. Вызвали, к примеру, Луи Каравакка. Хотели его подменить. Завещания-то царского по-прежнему нет!
— Какие могли прийти к нему люди? Там ведь одни рабы! — Мари сказала жёстко, презрительно.
Он не вынес, переспросил:
— А я?
— Ну, вы иное... вы — российский Тициан, — усмехнулась она.
И вся была лукавая, закутанная в тонкие муслиновые ткани, брюссельские кружева. Из кружев, точно из пены морской, выступала бледно-розовая грудь, и от этого бесстыдства, казалось, покрылись румянцем щёки, но то была игра света. От её смеха пересохло в горле, сказал заплетающимся языком:
— А вы — вы маленькая российская Венера!
Под картиной, изображающей богиню любви, полагалось помещать соответствующее двустишие:
Всеми силами гони Купидоново сладострастие, Иначе твоей слепой душой овладеет Венера.Схватил её, поднял на сильных руках, понёс к кровати. Сей сюжет Ватто — «Отплытие на остров любви».
Когда утром прощались, Мари куталась в шаль, была точно больная. И вдруг зло ужалила: вовсе и не любит его, а так... Он сразу даже и не понял — стоял, высокий, в плаще, при шпаге и совершенно беззащитный.
— Да, так! — Мари усмехнулась насмешливо, уголками губ, как научилась там, в Версале. — Не люблю, и всё тут. Ведь умная девушка всегда имеет много любовников и никакой любви. И потом, дядюшка, и отец выбрали уже нового знатного жениха... Да вам он отменно известен: Серж Строганов, старый парижский знакомец... Ну и подружка Катиш будет не в обиде. У неё новый женишок на примете!