Когда улетают журавли
Шрифт:
— Нет уж, поезжай полечись. Настуженный весь, наломанный… Полечись уж.
— Да оно-то и надо, только…
— Что «только»?
— Да так.
— А-а…
Им хотелось многое сказать друг другу, но не находили слов. Мария волновалась больше Прони. Чтобы не выдать волнения, сказала с фальшивой строгостью:
— Ты смотри там.
— Что?
— Сам знаешь «что». Хвост-то не распускай. Курорты, они и есть курорты. Послушаешь, рассказывают, так…
— Во даешь! — догадался Проня. — Безголовый я, что ль?
Утром Мария проводила Проню на вокзал. Объявили посадку, и Мария хотела поцеловать Проню, дотянулась до его шеи руками, стала пригибать к себе. Проня подымал голову, водил носом, озирался.
— Что ты позорисся-то!
Мария сникла, отвернулась, а Проня виновато топтался около, уговаривал:
— Ну, Маш, вот приеду, тогда уж, а? Счас-то на людях. А уж приеду…
И она улыбнулась, а Проня вошел в вагон, и еще с полминуты они глядели друг на друга: он из окна, она с перрона. Поезд тронулся, и Проня еще видел ее, в плаще, в платке, овальную и неподвижную. И подумалась ему нелепость: «Мария так и будет стоять до моего приезда».
Поезд уже катил вовсю, и только тогда Проня увидел соседей по купе, молодую чету. Они, должно быть, наблюдали за ним и Марией, потому что улыбались чему-то и перемигивались. Проня принял их молчаливое подшучивание на свой счет. Ему стало неловко и тоскливо, он вышел из купе, покурил и направился в ресторан.
Из ресторана пришел размякший, в предчувствии долгого безделья и сна без меры. Ему захотелось заговорить для начала, неважно с кем и неважно о чем, но потом, чтоб свести разговор к себе и Марии и чтобы его слушали долго и внимательно, с пониманием его души, а уж он-то ее вывернет, может, далее наизнанку.
Молодая чета сидела за столиком друг против друга. Ели конфеты. И не просто ели, а целовались попутно; он брал конфетку в губы, она тянулась к его рту, их губы смыкались. Разделив таким образом конфету, они смеялись, и все повторялось.
На Проню они не обратили внимания, и он смутился, подумав о том, что супруги не заметили его прихода. Проня кашлянул, но она, скосив на него смеющиеся серые глаза, потянулась приоткрытым ртом за следующей конфетой. И Проня позавидовал и порадовался их естественному, обнаженному счастью.
— Набиваете зобки, голубочки? — Ему уже не стыдно было на них глядеть. — Хорошо так-то? Рай, можно сказать.
— Илюша, правильно дядечка сказал? В раю мы? — И глаза ее лучились.
— Конечно в раю, Валюша, — отвечал супруг Илья, — только в материализованном, так сказать, вместо райских кущ — кошелек.
— Это так, — согласился Проня, — когда середка полна, то и краешки играют. Однако, бывает, при деньгах, а прижмет, сказать по-шахтерски, по-черному придавит так…
— Вы шахтер? — заинтересовалась
— Чего интересного: работа и есть работа. Счас не об этом, — отмахнулся Проня. — Так вот. Молодым был, вроде тебя, — показал на Илью. — Денег как у дурака махорки — известно, силы — что у бугая, мантулил в забое ого-го! А радости — один штыб, по-нашему, угольная пыль. Заколбасю бывало — то напьюсь, то подерусь. А потом встретилась… — Проня прикрыл глаза, снова переживая ту далекую встречу.
— Любовь? — не выдержала Прониной паузы Валя.
— Машка, — выдохнул Проня.
Валя — вся внимание, а Илья, позевнув, сказал:
— Это неизбежно. Женщину, что смерть, не минуешь.
— Сказанул тоже, — обиделась Валя за такое сравнение, а Илья, как бы извиняясь, чмокнул ее в щеку.
— Не я сказал — Горький.
— Носяру видите? — Проня, демонстрируя, повел носом туда-сюда. — Кривой?
— Ну.
— Из-за нее, Машки. И с кем бы, думаете? С Мишкой Коневым, напарником. В забое, бывало, лопатили бок о бок, что песню поем, а на-гора душевные интересы расклинились. Машка между нас. Отступись, говорю. А хрен, говорит, с маслом. Давай, говорит, драцца.
Проня примолк, разжигая интерес, а Валя нетерпеливо спросила:
— Дрались?
— Зачем? Мишка-то был боксер, и я понял — не слажу. Не поддался, значит, слепому случаю. Я другим взял. Курсы комбайнеров окончил и прогремел делами.
— А нос?
— Так это уж на свадьбе. Мишку пригласил. Ну он по пьянке, дурак, повернул мне носопырку. С тем и рассчитался, уехал.
Илья с Валей поскучнели: история оказалась неинтересной.
— Банальный случай, — сказал Илья.
— Что ты?
— Старо! — пояснила Валя.
— Ясно, давно было, — по-своему понял Проня. — Только мне что после свадьбы, что счас — и под землей солнышко светит.
Проня видел в Илье с Валей себя и Марию примерно семнадцатилетней давности. Они как-то сразу стали понятными и родными. Их нежные отношения друг к другу умиляли его.
Поезд увозил Проню, а душа и думы его были дома, и он изливал их Илье с Валей, этим как бы приближая сейчас Марию к себе.
— На курорт вытолкали. Машка ревела коровой, — приврал Проня. — А она у меня видная. Небось видели на перроне?
— Экстравагантная женщина, — Илья усмехнулся.
— Как, как?
— Ну первый сорт, — пояснила Валя.
Проню слегка уязвила оценка Марии на сортность, вроде магазинной вещи.
— В сортах не кумекаем, — сказал Проня. — У нас своя мера.
— Ну вот и в амбицию, — опять непонятно выразился Илья, а Валя тут же пояснила:
— Он говорит, зря обиделись.
— Да я разве обиделся. Я ведь понимаю: одному — попадья, другому — попова дочка.
— Бывает, и наоборот, — возразил Илья. — Сперва правится, а потом… что рыбу тухлую ешь.