Когда умирают легенды
Шрифт:
Полли перестала есть клубнику, задумчиво поставила чашку на стол:
– Вы говорите о нем как об ужасном злодее. А мне он показался подобным богу войны Марсу… Достойным сыном лесов и прерий.
– Но позвольте, мисс… – дружелюбно запротестовал Бартон, усмехаясь в душе наивной романтичности гостьи. Он даже не захотел слушать ее доводов, и Полли стало ясно, что его внимание и уважение к ней, во всяком случае в этом вопросе, имеет четко очерченные границы.
– Вы, надеюсь, знаете, мисс, что сиу ничем не лучше команчей или арапахо? Что? Ах, всё же слышали, что они убивают всякого белого, который попадается им на глаза, особенно если это солдат или охотник на их буйволов… Так вот, вы ошибаетесь,– Джон мрачно улыбнулся и устало посмотрел на сидевшую перед ним выпускницу.—Да, они убивают. Но не спешат… пока не насладятся вдоволь муками своей жертвы.
– Перестаньте пугать,– яркие глаза Полли потемнели.– Вам, офицеру,
Бартона одновременно и восхитила, и взбесила категоричность и дерзкая самонадеянность очаровательной мисс. Уж он-то знал краснокожих, как никто другой, прожив с ними бок о бок не один год. Нельзя было сказать, что Джон испытывал к ним теплоту или любовь. Это было бы неправдой, но уважение – да. Для него индеец был не наивным дикарем, коего белый человек превосходит во всем… Для него он был опасным, серьезным противником, свирепым воином-номадом, живущим ради славы побед, ради войны и кражи чужих лошадей. Индейцы за тысячу лет знали свою дикую землю, но, главное, знали, как на ней жить. Никакой зверь не смог бы двигаться тише, ни у какого ястреба нет такой остроты и цепкости взгляда… И объяснение этому довольно простое, потому как вся жизнь, каждое помышление у краснокожего держится на чувствах и ощущениях. И белый человек, если уж так стало угодно провидению, может выжить в индейской стране только в том случае, если он сам влезет в шкуру этого существа и станет индейцем более, чем сам краснокожий. И зная всё это, Джон понимал, что спорить было бы просто смешно. Прислонив голову к высокой лирообразной спинке стула, он сделал серьезное, внимательное лицо, точно был всецело поглощен беседой, а сам украдкой стал рассматривать ее блестящие серо-зеленые глаза в пушистом ореоле ресниц, прямой, чуть вздернутый маленький нос, белую шею и полную, волнующе вздымающуюся грудь.
Никакие ее рассуждения и выпады не властны были над его желанием смотреть и смотреть на нее. Ее волосы, ее глаза…
– Но наша армия… – неловко спохватился он, поймав себя на необходимости ответа.
– Ваша армия, простите, сэр, убивает не только воинов, но женщин и детей!
– Пуля не разбирает, мисс, мужчина или женщина. Приказ есть приказ!– лицо Бартона против воли стало суровым.– Индейское перемещение 1 <1 Индейское перемещение. Ди Браун, бывший библиотекарь и профессор библиотечного дела в Иллинойском университете, создал поистине замечательную книгу, со страниц которой заговорила подлинная индейская история в ее, пожалуй, самый трагический, жуткий момент, когда во второй половине XIX в. имел место так называемый “индиан ремувэл” – “индейское перемещение” – самая безжалостная стадия индейского геноцида, осуществленная Соединенными Штатами Америки в 60—90-е годы прошлого века. В глазах большинства белых американцев это было время героических свершений пионеров-колонистов, которые несли демократию и прогресс цивилизации на Запад страны, осваивая “свободные, дикие земли” и создавая мощь и славу Америки. В глазах краснокожих американцев это была пора бед и несчастий, наглых и непонятных притязаний со стороны пришельцев на всё, чем испокон веков владели они и их предки, время жестоких провокаций, вероломства, обманов, угроз и, наконец, безжалостного применения огнестрельного оружия, которое сеяло вокруг слезы, кровь и смерть. Много смертей, так много, что гибли целые народы, а от всей богатой и по-своему совершенной культуры североамериканских индейцев остались лишь жалкие изуродованные осколки.
Когда на спящие в патриархальной дреме девственные берега Северной Америки впервые ступила нога европейца, численность краснокожих на территории Соединенных Штатов составляла от двух до четырех миллионов человек. Жуткие болезни, жестокая эксплуатация и откровенное физическое истребление привели к тому, что к началу XX в. индейцев в США осталось около двухсот тысяч. Десятки некогда могущественных и известных племен целиком вымерли. “Где ныне пекоты? Где наррагансеты, могикане, поканокеты и множество других могучих племен нашего народа?– обращался к своим соплеменникам великий вождь шауни Текумсе, создатель уникального союза среднезападных и южных племен.– Их поглотили алчность и гнет белого человека, как поглощают снег лучи летнего солнца…” После трагедии у Вундед-Ни 29 декабря 1890 г., когда солдаты американской армии уничтожили около трехсот безоружных индейцев, коренное население было окончательно загнано в резервации. Эти все резервации занимали лишь два процента от всей территории государства. Причем, два процента самых непригодных земель в юго-западных
– Но… но это чудовищно! – возмущенно воскликнула Полли, теряя спокойствие.
“Черт возьми,– Джон встряхнулся.– Ну зачем она лезет на рожон?”
– Позвольте возразить, мисс Мэдиссон, по армейским понятиям – нет.– Он слегка подался вперед.– Бьюсь об заклад, вы романтичная натура. Но, клянусь честью, я еще ни разу не видел ни одного краснокожего, который был бы порядочным человеком. Увы, мисс, армия – пока лучшее лекарство в этих местах. Если бы вдруг вы оказались сестрой милосердия, а не племянницей сэра Мэдиссона… то в Монтане и Колорадо вам бы нашлась масса работы. О нет, не давать порошки и микстуру, а заполнять свидетельства о смерти. Боюсь, право, только в графе “диагноз” будет досадное однообразие, как на картофельном поле. Вы удивлены, а я вам отвечу: это будет диагноз —мигрень или насморк сорок пятого калибра. Нет, мисс, это даже очень славно, что вы не сестра милосердия и вам не придется делить свою молодость с этой жизнью. Такое скопище греха,– уверенно сказал он,– каким является Рок-Таун, увы, не для утонченной леди…
Джон хотел продолжить, но к его неудовольствию мисс Мэдиссон глубоко вздохнула, демонстративно отвернулась и стала пристально смотреть на двери, за которыми скрылись шериф и вождь.
Джон почувствовал себя не на шутку оскорбленным. Он удержался от фронтирной грубости, но не смог не съязвить:
– Вот так маневр! Глядя на вас, мисс, поневоле подумаешь, что этот грязный индеец завладел вашим сердцем. Могу дать совет, мисс…
Полли, смертельно побледнев, резко повернулась. Ее темные глаза вспыхнули:
– Да как вы смеете, лейтенант?! Вы, вы!..
Бартон вскочил:
– Ради Бога, простите, я лишь хотел…
– А я больше не хочу видеть вас,– выкрикнула она и, смерив его уничтожающим взглядом, уронила голову в ладони. Ее длинные, с каштановым отливом волосы разметались, прикрыв колени.
– Будет вам, мисс,– растерянно пробормотал лейтенант.– Извольте выпить молока – решительно полегчает…
Полли медленно подняла голову и задумчиво посмотрела на него. Хотела что-то сказать, но только тряхнула волосами и жадно втянула носом воздух. Наконец холодно, с ледком, бросила:
– И не пытайтесь, пожалуйста, давать мне советы. Это право будет иметь только один человек – которого я полюблю. И еще, лейтенант, вы говорили, где лучше, а где хуже жить… Так знайте: не место делает человека счастливым или несчастным, вовсе нет – это делают люди, которых ты уважаешь и которые уважают тебя!
Резко обрывая разговор, она поднялась и, зацепившись буфами за плетеный столик, опрокинула розетку с ягодами.
Хлопнула дверь – мисс Мэдиссон скрылась в салуне. Джон поднялся было за ней, но приостановился. Лицо его горело. Он бросил полный смятения взгляд на недопитую щербатую чашку, на рассыпанную, точно багряные капли крови, клубнику на белом столике, над которой уже хлопотливо гудела желтая пчела, и подумал: “С ума сойти! Атака… Я полагал, мой удел – клинок и стремя… Да я… Она… Тьфу, дьявол!” – он досадливо поморщился, воспроизведя в деталях случившееся.
Резкие гиканья погонщиков, раздававшиеся на другом конце пустынной улицы, с трудом вывели его из замешательства. Еще раз ревниво взглянув на стол, за которым минуту назад сидела она, Джон Бартон, махнув на всё рукой, направился в конюшню: посмотреть, как устроили лошадей. “В конце концов всё случается так, как должно случиться.– Он раскурил сигару: – Как там говорил полковник Гринвуд? Ах, да… “Каждый за свою жизнь может заслужить только одну собаку, одну хорошую подругу жизни и одну смерть””.
Эта мысль вызвала у него слабую улыбку:
“Интересно, что бы сказала на это Полли? Пожалуй, спустилась бы ко мне и привела собаку Паркеров… Э-э, дьявол, да я снова подумал о ней… Ну, будет, будет тебе, лейтенант, ты не мальчишка,– он рассмеялся своей глупости и заключил.—Хватит попадать впросак, разве тебе не довольно юбок под красным фонарем… Хотя,– он вновь поймал себя на том, как защемило, засаднило сердце.—Будь я одним из тех парней, что мечтают жениться, она бы была самой подходящей, это уж точно. Ладно, чего уж там, не создан ты для семьи,– Джон крепче затянулся сигарой.– Не успеешь обжиться, завести детей, как тут же затоскуешь о ветрах равнин, о тихой глади озер в стране черноногих. А живя в Вашингтоне или где-нибудь в Ричмонде, в шуме колясок и людской суеты я буду слышать грохот копыт бизоньих стад и добрый смех веселых пирушек нашего форта. Нет, лейтенант, ты не создан для женитьбы, не приближайся ты к этому делу и на пушечный выстрел”.