Когда всё кончилось
Шрифт:
Перед парадным крыльцом с входной дверью стояла бричка ее бывшего жениха, а из задних дверей, ведущих в кухню, долетал запах свежих печений и мерный стук нескольких неугомонных медных пестиков, напоминавших о близкой, долгожданной свадьбе:
Такой скромный и благовоспитанный жених… И невеста ему под стать… под стать… под стать…
Но странно: в Миреле не вызвало это ни грусти, ни страха перед будущим.
Какое-то смутное, холодное решение созревало в ней, когда она приближалась к родительскому дому. И с этим хладнокровно принятым решением она переступила порог дома. Повсюду царила пустота и полумрак, и некому было ее встретить. Стройная и печальная, остановилась она у дверей,
Вот как будто она к чему-то пришла и что-то собирается сделать; а быть может, она ни к чему не пришла и ничего не собирается сделать. Ей суждено одно: одиноко блуждать по свету, словно в вечном сне небытия, нигде не находить пристанища.
Снова она в том доме, где все так знакомо, и медленно бродит из комнаты в комнату. Здесь, как прежде, царят тусклые сумерки, густеющие и заволакивающие все туманом. Но прежде были здесь люди, а нынче нет ни души. Из одной комнаты в другую раскрыты двери; черной пустотой зияют там и сям углы, где раньше стояла старинная мягкая мебель. Миреле не находит здесь никого. Никто ее не останавливает, не радуется ее приходу. Кажется, что слишком поздно пришла она; кажется, уже все кончилось. Где же люди? Куда они девались?
Вдруг в полутемном кабинете заметила она реб Гедалью; он был один. Сердце ее сжалось; ее потянуло к отцу, и куда-то улетучилось прежнее смутное решение. Сгорбленный, как-то странно съежившийся, сидел он спиною к ней, слегка откинув голову и открыв рот, точно рыба на песке, и вдыхал пар из привезенной из-за границы никелированной машинки. В полумраке поздних сумерек машинка горела перед ним бледным, зеленовато-голубым огоньком, и лицо его, слабо освещенное этим огоньком, было мокро и покрыто бесчисленными капельками пота.
Он перестал разводить пары и потушил машинку. Медленно вытирал он лицо мокрым платком, не чувствуя возле себя присутствия дочери. А она была глубоко потрясена; слезы ее душили, и медленными шагами подошла она ближе, вся охваченная жалостью к отцу, превратившемуся в беспомощного ребенка.
Что сталось с ним?
Потом они оба стояли у окна. Она отирала ему слезы и целовала его в лоб, а он беспомощно отворачивался к окну, сотрясаясь всем своим сгорбленным телом, и всхлипывал тихонько про себя, глотая слюну:
— По-по-по-чему случилось… это… со мной? По-по-по-чему — на старости лет… по-по-по…
Он немного успокоился, когда служанка вернулась домой и зажгла лампы в кабинете и в столовой. Тогда Миреле вышла в столовую и, встретив там кассира, подошла к нему и сказала, глядя прямо в глаза:
— Как вы думаете, если телеграфировать сейчас Зайденовским, могла бы помолвка состояться в ближайшую субботу? Да? В таком случае я прошу вас отправить сейчас же телеграмму. Впрочем, постойте… я хотела вам еще что-то сказать и забыла… Нет-нет… Уже вспомнила… Можете отправляться на телеграф… Я уже вспомнила: ключ… ключ от запертой избы акушерки остался у меня, и мне придется самой его отнести…
Вернувшись через полтора часа домой, она застала все комнаты ярко освещенными. Реб Гедалья не вернулся еще из садагурской синагоги, где сегодня читалась мегила [12] , а в столовой у накрытого белой скатертью стола стояла возле зажженных свечей только что приехавшая Гитл с разгоревшимся, багровым лицом. Поглощенная мыслями о результатах поездки к богатому дядюшке, она слушала вполуха слова мегилы, которую читал набожный еврей, подпоясанный
12
Мегила — каждая из пяти содержащихся в разделе Писания книг Библии: Песнь Песней, Руфь, Плач Иеремии, Экклезиаст, Эсфирь. Здесь: книга Эсфири. — Примеч. ред.
— «И было в те дни… и Мордехай сидел у врат царских…»
Знаком остановила она Миреле, хотела о чем-то спросить, но не решилась, и только указала ей на исписанный клочок бумажки, лежавший на столе:
— Ну вот… адрес… надо посмотреть, правильно ли написан адрес Зайденовских…
И почему-то Миреле, прочитав адрес, ничего не ответила матери, ушла к себе в комнату и там в темноте легла на кровать.
Случилось нечто невероятное.
В городе потом уверяли, что в тот самый вечер, воротясь домой, акушерка застала возле своей темной хатенки коляску Вовы Бурнеса. А он сам, Вова Бурнес, целых десять минут стоял перед ней без шапки при лунном свете и едва мог говорить от волнения.
— Я думал, что застану здесь Миреле, — сказал он, — я хотел… хотел ей что-то передать… Да только… Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня…
Спустя несколько дней незнакомый человек лет около тридцати пяти подъехал к дому реб Гедальи и обратился к раввину Авремлу, вышедшему к нему навстречу, с вопросом:
— Здесь живет дочь реб Гедальи, Миреле Гурвиц?
Раввин с удивлением поглядывал на гостя, на его большие фельдфебельские усы и, войдя вместе с ним в переднюю, наблюдал за незнакомцем, пока он снимал тулуп и отогревал отмороженный нос и усы. Раввин думал, что это новый посланец от Зайденовского и что приезд его связан с готовящейся помолвкой и свадьбой. А тот, тридцатипятилетний холостяк, доводившийся дядей Натану Геллеру и служивший на сахарном заводе, долго еще сидел с Миреле в тихой гостиной и изводил ее «столичным» разговором до самого вечера. По-русски говорил он плохо, как говорят дантисты, выговаривал «с» вместо «ш» и рассказывал, что его племянник Натан Геллер по-прежнему то и дело справляется о Миреле:
— В каждом письмеце просит узнать, что вы поделываете.
Этот великовозрастный малый особенным умом не отличался: да и какому разумному человеку пришло бы в голову так нелепо, по-провинциальному явиться вдруг с визитом? Миреле нестерпимо скучала, сидя с ним в гостиной; ее раздражала и болтовня его о Натане Геллере, и подозрительные взгляды Гитл, то и дело подходившей к дверям. Она куталась в шаль и мечтала об одном — чтобы он поскорее ушел; а когда он наконец удалился, таким противным показался ей и родительский дом, и помолвка, к которой все готовятся, и вся ее будущая жизнь, и вопросы Гитл:
— Чего хотел этот молодой человек?
Сердито и раздраженно буркнула она матери:
— Пошли за ним гонца вдогонку и справься, чего он хотел.
А сама ушла к себе, разделась и, несмотря на раннюю пору, легла спать. Ведь до помолвки осталось еще несколько дней: за это время могло что-нибудь случиться, а кроме того она вовсе не обязана была думать о нем, богатом сынке Шмулике Зайденовском, и о том новом и неприятном, что должно было с ней произойти.
Перед сном она вдруг неожиданно вспомнила Натана Геллера, и потом целую ночь снилось ей его продолговатое лицо румынского типа. Вот отправился он в десять часов вечера к приятелю, живущему в противоположном конце огромного губернского города, мечтая по дороге о теплой и светлой комнате, где можно будет засидеться до поздней ночи за стаканом чая и рассказывать задумчиво, с глубокой тоской: