Когда вырастают дети
Шрифт:
Папа зажмурился и крепко потер виски пальцами.
– Я спокоен. Я спокоен, беззаботен и свеж… Я невыносимо спокоен и сейчас позвоню участковому! Посмотри на его усы, Аня. Они же приклеенные, и борода тоже фальшивая. Уголовный Дед Мороз! Пусть милиция заберет этого маньяка с пистолетами!
Женя пригляделась к гостю. Его усы и борода были безупречны. Неужели папа струсил?..
Он решительно направился к телефону, но мама положила на трубку руку.
– Аня! – попятился папа, не веря глазам. – Ты защищаешь убийцу?!
– Сеньор Даргомыжский не убийца, – одернула Женя, обидевшись за Александра
Обведя гостиную скорбным взглядом, папа крутанулся на месте и вдруг устремился к афишам, которыми всегда так дорожил. Размахивая оттиском собственной глянцевой улыбки, точно флагом, он с поистине мефистофельским хохотом начал исполнять куплет, неизвестный авторам оперного «Фауста»:
– Такой же артист? Такой же?! Ха-ха-ха-ха! Кто этот щенок Дурнокражский против меня, ха-ха?! Аня, Женечка, вы действительно всерьез воспринимаете этого сопляка? А-ха-ха-ха-ха! Аня, опомнись! Тебе не семнадцать лет! Твоей дочери скоро семнадцать!
– Женя, перестань…
Хлопнув себя по лбу, папа отбросил афиши под стол и снова опустился на диван.
– А, забыл! Вы с ним любовники и давно уже встречаетесь!
– Мы не любовники, – запротестовал Александр Леонидович.
– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – упивался папа новой ролью, сверкая очами и ощупывая косматый затылок в поисках рогов.
– Но я приехал из Лас-Пальмаса только вчера!
– Папа, ты что, взбесился?
Он, вероятно, в самом деле взбесился, потому что дико взревел и ринулся на музыканта! Увильнув, тот успел сдернуть с дивана плед. Женя забилась в угол. Она когда-то видела корриду по телевизору, но не думала, что ей предстоит наблюдать это жестокое зрелище воочию. Набычив холку, разъяренный папа с ревом гонялся за гостем по всей арене, то есть гостиной, нападал на ловко подсунутый плед, воевал с ним, как с ветряными мельницами, брал штурмом подставленные стулья и ронял все, что подворачивалось на пути к врагу. Надо признать, подневольный тореро, манипулируя пледом, как плащом, с редким изяществом увертывался от буйного папы. Мало того, скача через препятствия поваленных стульев, умудрялся выкрикивать пушкинские строки, как матадор перед королем по старинному ритуалу корриды:
– Они сошлись! Волна и камень! Стихи и проза! Лед и пламень!
В последней терции боя «бык» закрутился в плед и сверзился на пол. Женя тотчас же освободила поверженную жертву из шерстяных пелен. Держась за сердце, будто получил смертельный удар шпагой, папа простонал:
– Я убит!
– Жаль, – огорчился тореадор. – Мы так весело играли…
Медленно остывая, папа закряхтел и поднялся с полу:
– Голова разболелась.
– Женечка, поищи, пожалуйста, пенталгин в аптечке, – вздохнула мама.
– Не надо, – буркнул папа. – Я сам. Я оставлю вас ненадолго.
Он вышел, и спустя несколько секунд стало слышно, как в унитазе спускается вода. Отдыхающий на диване гость всплеснул руками:
– Евгений Павлович, вы не оттуда воду берете!
Папа, кажется, решил его игнорировать. Перешагнул через длинные музыкантские ноги и с видом блудного сына опустился перед мамой на колени.
– Аня, ты считаешь, что я к тебе плохо отношусь?.. Но я ведь к тебе нормально отношусь! Я тебя до
– Прекрати пафос, ты давно не видишь во мне женщину, – возразила мама утомленно. – Ты похоронил ее во мне и приносишь цветы как на поминки. Я не женщина, я – кухарка, уборщица, прачка и массовик-затейник твоих праздников. Разве я интересую тебя вне этих стен? А ведь я педагог, Женя. Учитель.
– Ты говоришь какие-то странные вещи, – пробормотал папа, опустив голову. – Я, конечно же, прекрасно помню, что ты – преподаватель английского языка, а никакая не кухарка. Но согласись: я работаю как каторжный. Эти бесконечные концерты, репетиции, премьеры…
– Помнишь, я застукала тебя в кухне с Макаровой? – оживилась вдруг мама. – Декольте у нее было по пояс, и ты не устоял.
– У меня с Макаровой ничего…
– Да, я помешала. Ты отскочил от нее так резво, что сбил меня с ног.
– Аня, ты же учитель, – сконфузился папа. – Ты педагог, Аня, и говоришь такое при дочери, при постороннем человеке…
– Ты думал, что я – слепая? Дура, идиотка?
– Нет, ты не идиотка, Аня… Не дура и не слепая…
– А может, это ты – слепой? Морщин у меня в два раза меньше, чем у Макаровой. Разница в одежде? Да я бы и в молодости никогда не вырядилась в платье с декольте до пупа. В отличие от Макаровой я не потолстела. Я не крашу волосы, седых пока нет, – мама выдернула шпильки, мотнула головой, и туго свитый на затылке крендель распался. Блестящие каштановые волны густо облили плечи.
– Аня, прости меня… прости… Да, это я слепой… Я идиот. Но ты ошибаешься, если думаешь, что я все забыл… Я помню, Аня… Помню, как купил розы на всю зарплату… Ты сказала, что любишь розы… Был дождь…
Женя переглянулась с гостем. Хозяева не заметили, как дочь и знаменитый скрипач на цыпочках выскользнули из гостиной, тихонько прикрыв за собой дверь.
До прильнувшего к щели уха доносились тихие голоса. Нечаянно вмешавшись в личную жизнь родителей, Женя полагала, что вправе знать больше.
– Мы куда-то бежали…
– Ты пропустила автобус, а он был последний.
– Я смеялась и плакала… Все кругом плакало из-за дождя.
– А ты почему?
– Я была счастлива.
– Я так любил тебя тогда…
– А теперь?
– И теперь… Аня.
Счастливый дождь струился из-под крана. Опасаясь нарушить хрупкость прозрачно плещущей тишины, Женя молча проводила Александра Леонидовича к входной двери.
– Пистолеты забыл, – шепнул он.
– Тс-с-с… Завтра сама принесу.
Гость беспрекословно повел себя как мужчина от 25 до 30: «Шампунь – быстро намыливается, быстро смывается». Несостоявшуюся дуэль, случайную корриду, актерские и прочие огрехи они обсудят потом.
В прекрасную минуту, когда мама с папой, наверное, забыли обо всем на свете и потянулись друг к другу, тонкую рябь капельного покоя разбил телефонный трезвон.
– Да, он здесь… Евгений, тебя.
– Нет, Светлана Ти-тимофеевна, – заикаясь, проговорил папа в трубку. – Я что-то приболел сегодня. Не смогу. Во вторник… может быть. До свидания.