Когда я был произведением искусства
Шрифт:
— Вы допускаете мысль, что такое произведение искусства, как это, может оказаться однажды в наших руках?
— Почему бы и нет? Если вы предложите хорошую цену.
— Я готов огласить сумму.
— Сколько же?
— Десять миллионов.
Снисходительная улыбка проявилась на лице Зевса-Питера-Ламы, словно тот услышал от собеседника тонкую шутку.
— Вы называете это предложением? Вам следует лучше подготовиться.
— Двенадцать миллионов.
— Шутите, я надеюсь?
— Пятнадцать? Двадцать?
— В любом случае, в настоящее время и речи не идет о том, чтобы я разлучился с Адамом бис.
—
Теперь настал мой черед томиться в ожидании ответа. Я повернулся к Зевсу, который, казалось, был целиком занят тем, что лепил своими длинными пальцами миниатюрную скульптуру из хлебного мякиша, получая, судя по его лицу, невероятное удовольствие от дрожавших в нетерпении лиц. Волна ревности захлестнула меня.
— Пока нет.
Я с облегчением вздохнул. Озабоченный с самого рождения лишь своей персоной и ничем, кроме своей персоны, я никак не был настроен на то, чтобы у меня появились братья или сестры, с которыми мне пришлось бы делить привязанность своего Благодетеля.
— Скажите, — спросил вдруг торговец антиквариатом из Швейцарии, — вы изменили у него все органы тела?
— Да, все внешние органы.
— Все?
— За исключением глаз.
— Значит, вы модифицировали и то, что у мужчины болтается между ног?
— Половой орган? Да, мне показалось это необходимым.
— И что же вы ему смастерили?
— Сономегафор.
Долгая пауза повисла за столом — все были в изумлении. Наконец издалека раздался робкий женский голос:
— Соно что?
— Сономегафор. Наиболее удавшееся из всех преобразований.
Мой Благодетель взял бокал с вином, и божественный нектар забулькал в его горле в тишине непонимания: все гости ждали объяснения. Поставив бокал на место, Зевс прищелкнул языком.
— Лучше представить невозможно.
И никто не понял, говорил ли он о вине или о моем сономегафоре.
— Разумеется, это прототип, единичная модель. Но если хорошенько покопаться в мировой истории, мы увидим, что со времен античности у всех великих завоевателей — Александра Великого, Цезаря, Аттилы — было нечто, приближающееся к сономегафору.
Шепот восхищения прошелестел над столом, за которым гости изумленно переглядывались друг с другом.
Зевс-Питер-Лама, будто не замечая немой сцены, воцарившейся перед ним, с невозмутимым видом принялся раскатывать другой мякиш. Увлеченный целиком своим делом, он, словно разговаривая сам с собой, добавил:
— Впрочем, сономегафор у Александра был тоже ничего.
Он поднял скатанный хлебный шарик к носу и улыбнулся ему, словно встретил случайно своего старого знакомого.
— Хотя он ни в какое сравнение не идет с сономегафором Адама бис.
Его пальцы громко щелкнули, и катыш со скоростью полетел над столом. Гости вздрогнули, пораженные резкостью этого жеста.
— Я вступил в единоборство с самой Природой, и, скажем так, с Адамом бис мне удалось разработать идеальный сономегафор, о котором на протяжении всей истории мечтало человечество, включая и женщин, и мужчин. Вот так, а сейчас это появилось. Это существует.
Все взгляды устремились на меня, точнее говоря, на ту часть тела, что скрывали мои штаны. Я тоже на всякий случай бросил туда взгляд, отягощенный драгоценным бременем.
— А не пройти ли нам на террасу? — предложил, вставая, Зевс-Питер-Лама.
Я
Вдруг я почувствовал, как кто-то властно схватил меня за руку. Обернувшись, я увидел Мелинду — единственную незамужнюю женщину среди гостей Зевса.
— Не хотите ли прогуляться со мной под луной?
Ее голос, глухой, темный, плотный, с хрипотцой, будто слегка смазанный машинным маслом, казалось, исходил не изо рта, а из ее декольте. Впрочем, в ней все было декольтированно. Вырез ее платья доходил до самого пупка, полоска из легкой полупрозрачной ткани едва прикрывала грудь, плотно обволакивая ее и спускаясь к поясу, где была привязана к ремню из золотой цепочки. Любой, кто обращался к Мелинде, обращался к одному сплошному декольте. И сложно было устоять от соблазна проследить за очертаниями прекрасного тела, легко угадывавшегося под покровом легкого платья, невозможно было заставить отвести взгляд от ее плеч, глаза сами спешили затем к груди, чтобы, в конце концов, последовать еще ниже. Искушение совершить такое путешествие было слишком велико. И к тому же, весьма приятное, так как блестящая золотистая кожа Мелинды находилась в постоянном волнительном движении, словно эта женщина возбужденно дышала всем своим телом.
Наконец мне удалось добраться взглядом до ее ресниц и кивнуть в знак согласия. Она скромно потупила взор, ее губы растянулись в легкой улыбке, и она потащила меня к саду, подальше от гостей, увлекая в лабиринт кустарников.
Первые метры нашей прогулки дались мне тяжело. Эта женщина, несомненно, ждала от меня, чтобы я рассыпался фразами о звездах, луне, любви и судьбе, короче говоря, всего того, что без конца пересказывают особи мужского пола в романтических мелодрамах. Но у меня не только не было ни малейшего желания разговаривать, из моей головы вылетели все мысли — все мое существо стало одним большим левым глазом, неотступно следящим за декольте Мелинды и за направлением, которое оно указывало.
— О чем вы задумались?
Я не осмеливался проронить ни звука.
Мы стояли одни на небольшом холмике посреди сада, вдали от чужих глаз. Тонкий лунный свет струился, переливаясь, словно серебристая рыба в тихом пруду. Декольте Мелинды развернулось ко мне. Мой взгляд гут же кубарем слетел вниз, попав в западню, из которой уже невозможно было выбраться. Ее лицо, казалось, поднялось выше луны.
— Я вам нисколечко не нравлюсь?
Декольте тяжело вздохнуло. Ну вот, это моя вина, обидел даму. Она, по-видимому, теряется в догадках, почему я перестал пожирать ее взглядом.