Когда я был произведением искусства
Шрифт:
— Вы меня не проведете! Я все расскажу!
— Не думаю, — злобно прошипел Зевс.
Приоткрыв дверь, он впустил в кабинет доктора Фише, который уже поджидал на пороге: в руках, на которые были натянуты резиновые перчатки, лежал наготове шприц.
Я успел крикнуть еще раз, прежде чем почувствовал, как игла мягко входит в мое тело, и погрузился в кому.
Хаос. Не знаю, где я, кто я. Иногда в своей постели, но это длится недолго. Иногда на пляже с Фионой, но эта картина быстро рассыпается. Вот я в Токио. Затем я вижу себя ребенком в доме со своими братьями. Не могу удержать ни один из образов. Все прозрачные, один сменяет другого. Без всякой связи между собой. Прозрачные сцены все быстрее сменяют друг Друга, сливаясь
Один из снов посещает меня чаще всего: может, это и есть реальность? Очень темная комната. Я лежу, привязанный ремнями к кровати, голова обмотана бинтами. Время от времени вижу лицо Фише, склоняющегося надо мной. Он пахнет нашатырным спиртом, табаком и водкой. Делает мне какие-то знаки. Просит посчитать, сколько у него пальцев на руке. Я правильно отвечаю. Я отлично понимаю, что у него не шесть и не семь пальцев на каждой руке. Но он, похоже, не слышит моих ответов. Меня забавляют его гримасы, он разговаривает как глухонемой. Впрочем, очень странно, я тоже его вижу, но не слышу. А ведь он старается, медленно и четко двигает губами, иногда посматривая на меня, иногда отворачиваясь к человеку, стоящему у него за спиной, которого я не могу рассмотреть.
Я вновь отправляюсь в другие грезы. Фиона. Моя мать, причесывающая меня перед зеркалом. Фиона. Мои братья лежат голые на кровати, невинно обнявшись друг с другом, они так красивы, что у меня сердце сжимается от боли. Опять Фиона. Я в классе, отказываюсь отвечать урок, с дневником, полным двоек. Фиона. Хмельная радость моих попыток самоубийства, ощущение, что я наконец нашел нужную дверь. Ганнибал дает мне уроки живописи. Опять с Фионой, у нас пятеро детей, пятеро здоровых малышей, таких же красивых, как их мать. Они, улыбаясь, смотрят на меня. Стоп! Давайте остановимся в этой жизни, она мне нравится. Стоп! Меня опять переключают на другой канал. Я приземляюсь под пытливым взглядом Фише, который показывает мне три пальца.
— Я хорошо вижу, что у тебя три пальца, старый жирный козел!
Он в испуге отшатывается. Он услышал меня. Мне страшно. Так значит, это и есть моя гавань? Конец моего путешествия по грезам? Эта комната и Фише и есть моя жизнь?
— Да, я умею считать до пяти, ты это проверяешь?
Фише от неожиданности снова подпрыгивает на месте. С трудом оторвав свои жирные ляжки от стула, с трясущимся от жира животом, тяжело сопя, он отбегает от меня и хватается за спинку кровати, словно его укачало на корабле. Отдышавшись, звонит кому-то по телефону.
Затем вновь опускается на стул. Ждет. Весь посинев, трясется, словно пораженный апоплексическим ударом. Жирная бахрома век почти полностью заволокла его глаза.
Входит Зевс, и Фише докладывает ему, что вот, я пришел в себя и говорю. Зевс мечет гром и молнии.
Тут до меня доходит, что я должен делать. Когда Фише вновь принимается за свои арифметические задачки, я лежу, тупо уставившись в потолок.
Зевс терпеливо ждет. Фише начинает все заново. Опять неудача. Зевс с довольной улыбкой наблюдает за его стараниями. Они выходят из комнаты, и я слышу, как они ругаются в коридоре.
Итак, раз эта мрачная комната и есть моя гавань, я принимаю решение, как буду вести себя на этом
Хотя, могу ли я вообще спастись?
Оставшись наедине с собой, я ощупываю повязки, которыми обмотана моя голова. Так, значит, они вскрыли мне череп. Сделали трепанацию. Какую же часть мозга они у меня удалили?
Я вновь ныряю в свои грезы. И вновь оказываюсь в темной комнате, со связанным телом и тяжелой головой, туго обмотанной бинтами. Может, они выскребли у меня ту часть серого вещества, что позволяет отличать сон от реальности? Неужели я теперь всю оставшуюся жизнь буду болтаться между видением и бодрствованием?
Сколько проходит еще времени, не знаю. Фише снова взялся за мое обучение. С его помощью я начинаю подниматься с кровати, осторожно делая первые шаги. Но все его попытки научить меня говорить оказываются безрезультатными. Зевс-Питер-Лама очень доволен. Он поздравляет Фише. Он сильно хлопает его по плечу, и мне чудится, что Фише вот-вот покатится, как горошина по полу.
Сам я чувствую, что Фише не очень-то верит мне. Частенько он бросает на меня скептические взгляды.
Однажды вечером, когда мы остались с ним наедине, он склоняет надо мной свою морду, от которой несет перегаром, и пристально смотрит мне в глаза.
— Послушай меня, Адам. Мне ты можешь доверять, я никому не скажу: ты можешь говорить?
Молчу как рыба. Он пристает ко мне снова и снова. На его жирном лбу появляются складки от напряжения.
— Ты мне не веришь… Ну конечно, как ты можешь кому-то верить?.. Так вот, чтоб ты знал, что мне можно доверять, скажу тебе правду: Зевс-Питер-Лама приказал мне вскрыть тебе черепную коробку и удалить мозговые доли, отвечающие за речь. Я сделал вид, что выполнил указание. Да, я вскрыл тебе череп, но ни к чему не притронулся. Спросишь, почему? Потому что я ничего не смыслю в нейрохирургии. В судебной медицине не ищут причин смерти в мозге. А то, что я учил в университете, уже давно позабыл. Я лишь сымитировал операцию, потому что Зевс-Питер-Лама обещал мне крупную сумму денег и потому что… Короче, я лишь слегка проветрил твою черепную коробку. Это потрясение для организма. Конечно. Но не более того. По всем законам логики ты не должен был потерять дар речи. Отвечай же мне.
Продолжаю хранить молчание.
Пальцами-сосисками он нервно теребит свою сальную челку, приглаживая ее к лысине. Его лоснящиеся от жира глазки затравленно бегают по комнате. Он бросает на меня испуганный взгляд.
— Неужели это возможно, неужели у меня… случайно… получилось?
Я не издаю ни звука, пусть так думает. Он вновь поворачивается ко мне.
— Ты можешь писать?
Я киваю головой, что да. Он бежит к столу и возвращается с блокнотом и ручкой, которую протягивает мне.
— Ответь мне письменно.
Я беру ручку и застываю над блокнотом. Делаю вид, что стараюсь. У меня начинают дергаться ноги, дыхание становится прерывистым, мое лицо краснеет от напряжения, вены на шее надуваются, на веках проступают слезы, наконец я в отчаянии швыряю ручку и блокнот.
Фише потрясен.
— Боже мой, я разрушил центр мозга, отвечающий за речь, даже не заметив этого…
Он охвачен, скорее, изумлением, нежели огорчением. Он удивил самого себя. Я, отключенный, лежу с отрешенным видом. Убедившись, что теперь ему нечего опасаться меня, он начинает вслух размышлять над своим положением. Может, он более талантливый врач, чем думал раньше? Вероятно, силы воли достаточно, чтобы получить желаемое? Он всегда себя недооценивал. И другие его тоже недооценивали. Волна за волной, гордость за себя захлестывает его, вытесняя еще недавно мучившее волнение. Фише, словно шарик, подскакивает на месте, светясь от наполняющей его сердце — наверное, оно тоже круглое, — радости. Он кружится по комнате, болтается из стороны в сторону, как ванька-встанька. Он танцует с той легкостью, на которую способны только толстяки. Собрав свой инструмент, он, проходя мимо зеркала, посылает себе воздушный поцелуй.