Когда закончилась нефть
Шрифт:
— Значит, ты научилась ждать. — Не приглашая, Тэрц направился в обветшалую хижину, но на пороге обернулся: — Ты недостойна ехать к кому-нибудь, кроме меня, — решив сразу расставить все точки и запятые, Тэрц добавил: — Я не дам тебе бензина.
Прежде чем уйти, Ли подбежала и обняла его сзади. Это было выше его сил. Тэрц повернулся и ухватился за Ли с такой силой, словно пытался втиснуть ее в свое измученное ожиданием тело.
— Я не смогу остаться здесь даже до заката, — прошептала Ли.
— Закат — слишком веский аргумент, чтобы не уходить?
—
Сколько раз можно поцеловать за две минуты ту, что ждешь чрез вечность сибирских зим? Каждая секунда усиливала привкус стойкой памяти о девушке-горце, который до конца жизни сохранится в любом движении, переживании, мысли Тэрца.
— Путник, твой путь завершен, — шептал ей на ухо горец как заклинание.
Легкое движение руки Ли заставило объятия распасться.
— Но Раф?! Палитоксин! — крикнул Тэрц вслед. Как последний довод. Как заклинание. Все еще не веря, что она уйдет.
— Я знаю, чем его заменить. Прошло 2512 дней, как я вырвалась отсюда. Думаешь, вес моей любви к тебе меньше тридцати килограммов отравы? Несчастный материалист, — Ли горько усмехнулась.
Наблюдая, как гибкая фигурка уплывает (огонь свечи)вдаль по заросшему сорняками шоссе, Тэрц гадал, сможет ли его сердце не остановиться до того, как Ли сделает очередную петлю по земле со все более неопределенной географией. Чтобы вернуться, ей нужно пройти пять-шесть тысяч километров. Тысячей больше, тысячей меньше — для России это не расстояние. Его сердце должно простучать как минимум пять — десять тысяч часов. Часы для России слишком легкая мера. Здесь все еще умеют расставаться и ждать.
Андрей Донцов
КАРТОФЕЛЬНАЯ ДЕМОКРАТИЯ
Борзухину сильно повезло, что он нашел способ кормить семью в это тяжелое время. Многие после кризиса уже влачили куда более жалкое существование, обладая и широким спектром самых различных способностей, и более юным возрастом.
Борзухин привозил в деревни из Москвы автомобили и менял Мужикам на картофель.
Главарь Мужиков по кличке Угрюмый за последний «Хаммер» отвалил Бозухину аж два мешка. Естественно, хозяину авто Борзухин отдал лишь полтора, половину оставив себе в качестве комиссионных.
«Много, конечно, — совестился Борзухин, — это ж получается двадцать пять процентов навару».
По большому счету, в виду тотального отсутствия бензина все эти машины покупались деревенскими ради забавы и по воскресеньям на потеху детишкам скатывались с горки — на спор: кто дальше.
Борзухина один раз пригласили на это соревнование. Дальше всех укатились «Жигули», принадлежавшие недавно устроившемуся на службу охраннику картофельных полей села Нарядову Митьке.
Затем вся деревня сидела у костра и расспрашивала Борзухина о городской докризисной жизни.
— А что, Борзухин, правда, у них были приборы, которые рассказывают про дорогу?
— Да, ты едешь — он тебе говорит:
— Лучше бы прибор сделали, который бы рассказывал им, как картофель растет, — шутил Угрюмый, и вокруг раздавался гогот.
По мнению Борзухина, жизнь в селе протекала очень размеренно, хотя, если верить рассказам жителей, им и приходилось отбиваться от нападений разорившихся голодных городских.
Вечерами по дворам запускали артисток. Сквозь кордон пройти удавалось немногим служителям Мельпомены, на прошлой неделе показывали драму «Как погибал гламур», а в этот раз свои темпераментные танцы у шеста демонстрировала известная в соседних селах стриптизерша Капитанова.
Шест стоял у каждого мужика во дворе, бабы относились к этой забаве своих мужей с пониманием, хотя сами «ни в жись не пустились бы в такой срам». Капитанова заканчивала свой танец уже в четвертом дворе, под одобрительные крики оставаясь в одних стрингах и сапогах на высоких каблуках. В конце представления она надевала фартук, и ухмыляющиеся Мужики кидали ей в подол овощи, норовя звонко хлопнуть по заду, когда она проходила мимо.
— Хороша, шельма.
— У меня была такая же, — утверждал тракторист Федор. — Я ее один раз прямо в офисе чуть не начал…
Федору в селе не верили и слушали неохотно. Может, недолюбливали за то, что в прошлом и он батрачил на мерзких гламурщиков, паразитствуя на почти святом даре — даре управления трактором.
Капитанова выступала в селе уже четвертый раз. Некоторые деревенские Подрастающие Мужики — также ходившие в пиджаках на голое тело, резиновых сапогах и трико, с незажженной папиросиной в зубах, только тринадцати-четырнадцати лет отроду, — звали Капитанову замуж. Но она всем им отвечала очень вежливым отказом, разрешая раздевать себя при свете луны, безбожно давать волю рукам и приговаривая с сельским акцентом:
— Не могу я, Лешенька, милый, не могу, другому себя обещала, сердце рвет любовь на куски… жжет, как в кузне… прости меня, родненький, слышишь?.. прости и не таи обиды…
Подрастающим Мужикам и такие отказы были в радость. Они пыхтели, полночи лапали ее тело и, сплевывая на землю, в конце концов отпускали: «Ладно, иди!»
— Что, не дала? — спрашивали их Мужики.
— Не-а — кочевряжится, — перекатывая из угла рта в другой папиросу, отвечали Подрастающие Мужики.
— Наверное, сука, ждет, когда гламурные времена вернутся… чтобы снова у Кремля жопой крутить…
Угрюмый подозвал Борзухина и попросил съездить на староверскую гору. Борзухин не отказывал деревенским в таких пустяках: сгонять куда-нибудь по мелким поручениям. Тем более в гору Мужикам и правда идти было далеко.
В гору посылали за Светлым шаманом — так называли электрика, проводившего свет к новым домам. Про него говорили, что когда-то он зажигал лампочки в самом Кремле и даже освещал лежащего в Мавзолее Ленина. А теперь жил со своей бабой в чудном шалаше на горе и носил на голове перья, общаясь с Богом Света.