Когда жизнь на виду

Шабанов Владимир Александрович

Я внезапно вспоминаю, что отец, провожая учиться, наказывал: «Всегда помни, что ты — Иванов!» Делаю усилие, чтобы сосредоточиться. Правда, ничего примечательного в своей фамилии я не нахожу, но зато как красиво сказано.

Рядом сидит Валерка Нестеров. За день мы уже порядочно надоели друг другу, тем не менее краем глаза замечаю, что он на меня смотрит. Я поворачиваюсь к нему и содрогаюсь: он меня не узнает. Медленно подношу руку к Валеркиному уху и дергаю. Он встряхивается и продолжает писать. Я тоже возвращаюсь к лекции, отодвинувшись от него на всякий

случай.

Наконец, звонок с последней пары занятий. Мы не спеша собираем конспекты и снова напрягаемся: все начинает решать скорость. В столовой час пик. Очередь похожа на гигантскую гусеницу, даже две. Вторая — приятельница первой. Мы с Валеркой замечаем знакомого и радостно вопим из дверей. Наш приятель вздрагивает и не поворачивается. Нестеров обнимает его за плечи, и наш общий друг медленно начинает признавать, что мы знакомы. Непосредственность во все времена была самым страшным оружием, и через пятнадцать минут мы, сытые и довольные, идем в общежитие.

Делать в общежитии нам абсолютно нечего, но так уж повелось: не навестил друзей — день провел неполноценно. Правда, друзьям такие посещения не всегда приятны, но гостеприимство надо же воспитывать.

На дверях комнаты висит объявление: «Сахара нет, масла нет, денег нет, курить нечего». Мы входим. За столом согнулся Миша Болотов и смотрит на логарифмическую линейку. Он работает всегда. Вот из кого можно сделать гвоздь. Правда, он получился бы согнутый, но зато разогнуть его было бы невозможно.

Валерка подходит и целует Болотова в затылок. Миша что-то бурчит. Я сажусь на свою бывшую кровать и закуриваю. За три года жизни общежитие действительно стало для меня, как пишут в газетах, родным домом. Моя кровать — мой бункер, моя гавань, единственное место на земле, где приходишь к полному согласию с самим собой. Она уютна и тепла, как объятия матери. Я уже начинаю жалеть, что ушел на квартиру.

— Миша, я возвращаюсь! — торжественно объявляю я.

Болотов отрывается от бумаг с таким неудовольствием, что я почти слышу хруст и скрежет его зашатавшихся железобетонных устоев. Он наклоняет голову, как будто хочет меня боднуть, и смотрит поверх очков.

— Предатель, — говорит он, — что ты вообще хочешь получить на квартире? Имитацию домашнего очага?

— Что ты понимаешь.

— Тебя понять трудно, ты ведь душа ищущая, куда мне.

— Видишь ли, чтобы стать толковым плотником, не обязательно всю жизнь спать у верстака.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты работал когда-нибудь на заводе?

— Немного.

— Так вот представь себе, что все выходные дни ты проводишь на заводском дворе. Развлекайся, как можешь, только помни, что у тебя горит план. А вообще, брат, извини, я думал, ты это понимаешь.

— Вот значит как…

— Знаешь, я сейчас успеваю сделать больше и еще время остается. Опять же спина твоя натруженная сниться мне перестала, как укор совести. Так что сдвиги уже есть, и в лучшую сторону. Пошли и ты со мной к Раисе Петровне. Она таких, как ты, тоже берет.

— Насчет сдвигов — это ты правильно сказал. Только они у тебя

начались немного раньше, чем ты думаешь, — Мишин взгляд излучает прямо лавину тепла и дружеского сочувствия. Мой взгляд отвечает глубокой признательностью. Нестеров смеется.

— Ты слишком привык жить по прямой, Миша, — начинаю я открывать глаза другу на истинное положение дел, — всякие перемены и отклонения для тебя не нормальны. Ты умрешь от столкновения на улице с себе подобным.

— А ты, Иванов, слишком любишь пестроту. Как ты пишешь: «За судьбою пестрой я гоняюсь…»

Это удар ниже пояса и сравним только с разглашением исповеди. Однако я удивлен. Он цитирует мои стихи из журнала нашего клуба. Двадцатый век — век информации.

— Руки прочь от искусства, лицемер, — говорю я. — Ты просто неблагодарный потребитель. А не я ли тебя, уважаемый, можно сказать, за узду притащил в наш строительный отряд? Если бы не я, где бы ты хлебнул столько романтики, кадавр. И никакой благодарности.

Мишка улыбается. Он-то знает, о чем я говорю.

Летом наш студенческий стройотряд был направлен в маленький таежный городок. Мы прокладывали водопровод к строящемуся дому. Грунт был рыхлый, с плывунами. Траншею рыл «Беларусь», мы шли следом и укрепляли стены траншеи досками. Тракторист работал быстро и грамотно: откопал положенное — отъехал. Только отъезжал он чуть дальше, чем надо, подбрасывая работу и нам. Мы по одному прыгали в траншею и лопатой вычищали то, что ковшом он уже не доставал. Трактор работал непрерывно, да и мы спешили.

Мишка энергично работал лопатой, когда стена, подмытая грунтовыми водами стала медленно оседать. Болотов, не думая, прыгнул на поднимающийся ковш «Беларуси», и тракторист аккуратно поднял его над завалившейся траншеей. Такие случаи обычно запоминаются. Мишка гордился и чувствовал себя бывалым человеком.

Болотов тянется к линейке. Больше мы для него не существуем. Серьезный человек. Мы с Валеркой перебрасываемся несколькими фразами и, зарядившись деловым настроением, выходим из комнаты. Навстречу нам идут Ваня Харченко и Женя Давыдов. Они идут в ту же комнату проведать друзей.

Утро. За окном накрапывает мелкий дождь. Бабье лето кончилось. Делаю себе маленький подарок — встаю на полчаса раньше и поглядываю на понурый садик. Листья желтой вуалью закрывают землю. Массовое гулянье природы заканчивается. Мне почему-то вспоминается наш летний вояж, уютная таежная станция и две девчонки, машущие рукой вслед уходящему поезду.

Хорошие были девчонки — чистые и надежные, с ярко выраженной доброй русской рассудительностью, за которую мы так любим наших матерей. Казалось бы: вот оно, чего еще желать? Ан нет, не складывается. Какие-то новые человеческие качества претендуют на первичность, может быть, та же тонкость, выбирая которую, мы можем пожертвовать самой человечностью. Но вот после таких встреч оседает на всю жизнь в душе какое-то сладостное щемление, тоска по истинным человеческим ценностям, на которые мы разучились полагаться.