Когда жизнь на виду
Шрифт:
— Ты что, считаешь, что мой подход к делу незрелый?
— Так получается. Должно же быть в деле еще что-то, кроме престижности…
— Зарплата.
— …скажем — красота.
— Какая красота?
— Красота дела — это точность, широкий захват, качество, я бы сказал — скрупулезность, исчерпанность, четкость…
— Ну-у, наговорил. Ты просто теоретик и не знаешь жизни, — подытоживает Григорий Филиппович. — Кстати, жить только женщиной нельзя. Она сама тебе это не позволит. Смешные
— В чем?
— В принципах, в начинаниях, в желаниях. — Он некоторое время молчит. Потом снова закуривает. — Извечная и недосягаемая мечта всех мужчин — любить женщину без оглядки. И большая глупость. Хотелось бы, конечно, в лице женщины видеть существо, которому можно доверить все, включая тонкие душевные места, и погреться этим доверием. Однако впоследствии почему-то оказывается, что она тебя и любила-то за то, что не подозревала о существовании этих самых тонких мест. Смешно.
Я вдруг слышу шаги, вижу приближающуюся Татьяну и, неожиданно для себя, встаю. Потом соображаю, что это зря, но делать уже ничего не остается, и я прощаюсь с Григорием Филипповичем. Тот поглядывает на меня с каким-то отвратительным пониманием.
— Зашла сегодня в гости к девчонкам в общежитие, — щебечет Таня сзади меня, — у них так весело. Маша Кузнецова, да я тебе о ней рассказывала…
Мы идем через двор, я угрюмо молчу. Закрыв на щеколду дверь, мы проходим в свою пристройку.
— Саша, ты что, с Гришкой беседовал? — доносится из спальни голос хозяйки.
— Да.
— Зря теряешь время, он неисправимо ленив. — Это, конечно, сугубо женская точка зрения.
Таня посматривает на меня чуть виновато, но, мне кажется, я этого не добивался. Мне вообще все равно.
Вечер. Мы с Таней стоим в очереди в кафе. Очередь небольшая, но есть. Кафе это отличное, и мы сюда частенько заходим.
— Обрати внимание на это семейство — вот это школа! — говорю я ей.
За столиком неподалеку расположился серьезный мужчина, про которого мой дед бы сказал: «Такой чемодана не отдаст». Рядом с ним чинно сидят двое сыновей, одному лет десять, другому — лет пятнадцать. Невысокая худощавая женщина, видно мать, их обслуживает. Она уже побежала за третьим плотно загруженным подносом. Мужчины терпеливо ждут. Они свое дело знают.
— Какое нахальство! — замечает Таня и, насмотревшись, вдруг направляется к их столику.
Она начинает говорить, что им всем должно быть стыдно, и объясняет почему. Мужчина смотрит на нее оловянными глазами.
— Это ваш муж? — спрашивает он, когда Таня кончила, и тычет в мою сторону пальцем. Не дождавшись ответа, заявляет: — Идите учите его. Меня учить не надо.
— Мне вас просто жалко, — говорит Таня.
— Таня, — подхожу
— Молокососы, — шипит «товарищ», не глядя на нас.
Его подошедшая супруга с тревогой смотрит на насупившегося мужа. Я чувствую, что она хочет, не разобравшись, ударить по нам. Поэтому я увожу Таню от бесполезных разговоров. В очереди уже стоять не хочется. Я предлагаю зайти в другое кафе, что мы и делаем.
Помещение узкое, длинное и закручивается в виде запятой. Наш столик находится посередине, так что мы видим весь зал. Недалеко от дверей расположилась небольшая музыкальная группа из саксофониста, баяниста, ударника и контрабасиста. Изредка на маленькую сцену выходит певец и начинает тревожить нас есенинскими откровениями. Но я бывал в этом кафе и знаю, что к середине вечера в душу публики начнут вливать тяжелую эмигрантскую тоску. А кульминация — песни слепых, искалеченных, лишившихся на некоторое время свободы из-за коварности женщин. Эрудиция на этот счет колоссальна. Но это в конце, а пока нам тепло, уютно, дел переделано за день много и можно заслуженно отдохнуть.
Мы сделали заказ и выжидаем. Вдруг в дверях появляется не кто иной, как Миша Болотов. Он шарит взглядом по столикам в поисках свободного места. У нас их целых два, поэтому он, вполне естественно, спешит «на огонек».
— У нас все занято, заказ уже сделали, — говорю я ему.
Таня смотрит на меня удивленно. Мишка все равно садится напротив. Болотов парень умный, и я ему рад.
— К несчастью — это мой друг, — говорю я со вздохом и представляю их друг другу. — Три ужасных года в одной комнате прожили.
Миша улыбается, хочет что-то мне ответить, но мешает, видно, небольшая деталь — мы не одни. И он решает подождать и осмотреться.
— Так вы уже действительно сделали заказ? — спрашивает он Таню.
— Да, но мы сейчас официантку позовем.
— Миша, — вмешиваюсь я, — ты что, мне не веришь? И это друг называется.
— Несерьезный человек, — бросает он Тане, как старому приятелю, и сдвигается в кресле так, что мне начинает казаться, что это я к ним подошел, а не он к нам.
— Ты почему один, а где Валя? — интересуюсь я.
— Она тебя сегодня что-то искала, — нагло врет Мишка, — видимо, хотела пригласить куда-нибудь.
— Миша, ты извини, но повода для ревности я тебе не давал.
— Странный ты человек, Иванов. Какая может быть ревность, если она моя родственница.
— Стал бы я ночи напролет с родственницей на подоконнике сидеть, как ты.
— Ну, не ночь, а, скажем, полчаса, — быстро ориентируется Мишка. — Она мне про тебя говорила. Кому, как не двоюродному братцу доверять душевные тайны.