Коглин
Шрифт:
— У меня не так много имен.
Он наклонился поцеловать ее, потом снова откинулся назад:
— Грасиэла Коглин?
— Si.
Он ответил:
— Буду польщен.
— Вот и хорошо, — отозвалась она. — Я тут купила несколько зданий.
— Ты купила несколько зданий?
Она глянула на него своими карими глазами, невинными, как у оленихи.
— Три. Как это называется — комплекс? Да. Тот комплекс у бывшей фабрики Переса.
— На Палм-авеню?
Она кивнула:
— Я хочу там устроить приют для
Джо не удивился. В последнее время Грасиэла мало о чем говорила, кроме этих женщин.
— А что случилось с борьбой за свободу Латинской Америки?
— Я полюбила тебя.
— Ну и что?
— И теперь ты ограничиваешь мою активность.
Он рассмеялся:
— Вот как?
— Ужасно ограничиваешь. — Она улыбнулась. — Эта штука может сработать. Вдруг мы когда-нибудь даже начнем извлекать из нее прибыль? И она станет образцом для остального человечества.
Она грезила земельной реформой, правами крестьян и справедливым распределением богатства. Она по большому счету верила в справедливость — понятие о которой, по твердому убеждению Джо, покинуло этот мир еще на заре его существования.
— Ничего не знаю насчет образца для остального человечества.
— Да почему это не может сработать? — спросила она. — Справедливый мир. — Она стала гнать к нему пенящиеся хлопья, показывая, что серьезна лишь отчасти.
— Ты о мире, где каждый получает что хочет, посиживает, распевает песни и, черт подери, все время улыбается?
Она плеснула пеной ему в лицо:
— Сам знаешь, о чем я. О хорошем мире. Почему он не может таким быть?
— Из-за жадности, — ответил он. Поднял руки, указывая на стены ванной комнаты. — Сама посмотри, как мы живем.
— Но ты много даешь взамен. В прошлом году ты четверть наших денег оставил клинике Гонсалеса.
— Они мне спасли жизнь.
— А в позапрошлом году ты построил библиотеку.
— Чтобы они доставали книги, которые мне нравятся.
— Но все они на испанском.
— А как я, по-твоему, выучил язык?
Она уперлась ногой ему в плечо и почесала стопу о его волосы. Она не убирала ногу, и он поцеловал ее и обнаружил, что, как часто бывало в такие вот моменты, он испытывает чувство полнейшего покоя. Такое, казалось ему, вряд ли возможно даже в раю. В раю нет ничего подобного ее голосу в его ушах, ее дружбе в его душе, ее стопе у него на плече.
— Мы можем делать добро, — произнесла она, глядя на него сверху вниз.
— Мы и делаем, — отозвался он.
— После того, как сделали столько зла, — негромко добавила она.
Она посмотрела на пузырьки пены под своей грудью. Она уходила в себя, она отстранялась от происходящего, от этой ванны. Вот-вот потянется за полотенцем.
— Эй, — окликнул он ее.
Веки ее поднялись.
— Мы не такие уж плохие, — заметил он. — Может, и не такие хорошие, не знаю. Но я знаю, что все мы боимся.
— Кто боится? — спросила она.
— А кто — нет? Весь мир боится. Мы сами себе говорим, что верим в того или другого бога, в тот или другой загробный мир. Может, так и есть, но при этом мы все думаем одно и то же: «А если мы ошибаемся? Вдруг, кроме этого, ничего нет? А тогда, черт подери, я лучше отгрохаю себе здоровенный домище,
Она уже смеялась.
— «И унитаз, который мне моет задницу, да еще и подмышки в придачу. Потому что мне такой необходим». — Он сам фыркал, но эти смешки уходили в пену. — Но я все-таки верю в Бога. Так, для безопасности. И еще я верю в жадность. Тоже для безопасности.
— И в этом все дело? В том, что мы боимся?
— Не знаю, только ли в этом, — ответил он. — Я только знаю, что мы боимся.
Надев себе на шею кольцо пены, точно шарф, она кивнула:
— Я хочу, чтобы мы жили не напрасно.
— Знаю, что хочешь. Вот, к примеру, ты хочешь спасать этих женщин и их детишек. И хорошо. Ты молодец. Но нехорошие люди не захотят, чтобы эти женщины вырвались у них из когтей. И попытаются их удержать.
— Я это знаю, — сказала она певучим голосом, показывая: наивно считать, будто она этого не понимает. — Вот почему мне понадобится парочка твоих ребят.
— Парочка?
— Ну, для начала четверо. Только вот что, mi amado… [130] — Она улыбнулась ему. — Мне нужны самые крутые из всех, какие у тебя есть.
130
Любимый мой (исп.).
В том же году Лоретта, дочь шефа полиции Ирвинга Фиггиса, вернулась в Тампу.
Она сошла с поезда в сопровождении отца. Их руки переплетались. Лоретта была с ног до головы одета в черное, словно в траур. А возможно, это и был траур — судя по тому, как крепко Ирв сжимал ее руку.
Ирв запер ее у себя дома в Гайд-парке, и до конца сезона больше никто их не видел. Отправившись за ней в Лос-Анджелес, Ирв взял отпуск, и теперь, вернувшись, он продлил его до конца осени. Его жена уехала от него, взяв с собой сына, и соседи говорили, что из дома не доносилось никаких звуков, кроме молитв. Или, может быть, духовных песнопений: тут мнения расходились.
Когда в конце октября они наконец появились на пороге своего дома, Лоретта была облачена в белое. Вечером того же дня, на собрании в палатке пятидесятников, она объявила, что решение носить белое принадлежит не ей, а Иисусу Христу, чьему учению она теперь намерена свято следовать. В этот вечер Лоретта на собрании пятидесятников рассказала о своем нисхождении в мир порока, о демонах алкоголя, героина и марихуаны, которые вели ее по этому пути, о бесстыдном разврате, который вел к проституции, а та, в свою очередь, вела к новым дозам героина и ночам, полным столь греховного блуда, что Иисус — она знала — милосердно стер их у нее из памяти, чтобы она не покончила с собой. Почему же Он так заинтересован в том, чтобы она осталась жить? Потому что Он желает, чтобы она поведала его правду грешникам Тампы, Сент-Питерсберга, Сарасоты и Брадентона. И если Он сочтет необходимым, она будет нести Его слово дальше — по всей Флориде и, может быть, даже по всем Соединенным Штатам.