Когорта
Шрифт:
– Точно, – кивнул тот, осторожно пробуя кофе. – Тут целая канитель вышла…
Глотнув, он снисходительно скривился, но затем отхлебнул вновь, уже с большим удовольствием.
– Вызывают меня вчера вечером к какому-то полковнику и начинают честить. Мол, такой-сякой, вошь ядрена, пошто в Красную Армию записался? И бумажку в зубы: мол, красноармейца Лунина выслать по месту жительства в город Симферополь под гласный надзор. Смекаешь?
– Они забыли, что ты комиссар полка, – усмехнулся
– Да какая там Кострома? Из Столицы я, понятное дело. Но ведь даже не проверили! И про веревку, что мне давно обещали, напрочь забыли. Ты хоть понимаешь, в чем дело?
– Кажется, да. Я им нужен, Николай. Ты будешь в Симферополе заложником.
– Вот контра! Ну, чего делать будем, родич? А я ведь понял, кто ты, – добавил он не без гордости. – Ты дядьки Матвея сын, стало быть, брат двоюродный.
– У меня отчество – Андреевич, – вздохнул Келюс. – А делать… Слушай!
Он помолчал, собираясь с мыслями. Объяснить происходящее молодому комиссару было не так легко.
– Месяцев девять назад белые и красные начали получать новое оружие. Вместе с оружием стали прибывать добровольцы. У белых они считаются представителями Антанты, у вас, наверное, друзьями из Коминтерна. В народе их зовут марсианами…
Взгляд деда стал внимательным, глаза прищурились, рука, державшая недопитую чашку, застыла.
– Месяца два назад помощь красным перестала поступать, и белые уже подходят к Туле…
– Ниче, мы готовы, – усмехнулся дед. – Получат раза!
– Это оружие поступает не обычным путем. Не морем и не по железной дороге…
– Знаю, – вновь перебил его Лунин-старший, – на съезде выступал товарищ Троцкий. Главная тайна пролетариата – Канал. Его уничтожили агенты мирового империализма.
– Остался один Канал – у белых. Если его перекрыть, война кончится.
– Не-а, – уверенно заявил комиссар, – не кончится. Мы – за Мировую; чтобы во всем мире, значит! Но насчет Канала ты прав. Только кто его перекроет?
– Я…
Келюс помолчал и добавил:
– И ты мне должен помочь.
– Слушаю тебя, товарищ Лунин, – чуть помедлив, кивнул дед.
– Ты заложник, белые хотят, чтоб я им помогал…
– Это ты брось! – Дед нахмурился. – Это буржуазная мораль. Пусть со мной чего угодно делают! Келюс вздохнул, развел руками.
– Так я ведь буржуй, сам же говорил! Пока ты будешь у них, я ничего не смогу придумать.
– Понял, – шепнул комиссар. – Приеду в Симферополь – и дам деру. Ищи ветра!
– Нет! – Николай быстро оглянулся. – Ты должен бежать послезавтра утром – не раньше и не позже. Иначе они могут меня не отпустить.
– Так точно! – В глазах деда загорелись веселые огоньки. – Послезавтра утром. Эх, оружие бы!.. Слушай, – внезапно
– Не знаю, – честно ответил Келюс. – Подожди-ка… Он прошел в комнату и, вытащив из-под кровати рюкзак, достал старый дедов браунинг. Потом, подумав секунду, нерешительно взял со стола листок с фессалийским заклинанием.
– Ух ты, именной! – только и вздохнул дед, увидев пистолет. – Твой? Да ты, родич, герой!
– Твой, – усмехнулся Келюс, передавая оружие. – Береги, потом внуку отдашь.
– Внуку он без надобности будет, – уверенно заявил комиссар, осторожно рассматривая браунинг. – По причине победы полного коммунизма во всем мире. Но беречь обещаю.
Келюс покачал головой, глядя на повеселевшего молодого комиссара, достал листок с фессалийским заклинанием и вновь осторожно посмотрел на деда. Тот, забыв обо всем, ловко разбирал пистолет. Николай закусил губу и, решившись, тихо, одними губами, прочел несколько непонятных фраз.
Дед замер, его лицо застыло, затем по лбу зазмеились морщины, кончики губ чуть приподнялись в грустной улыбке, а взгляд стал совсем другим – тихим и каким-то беззащитным.
– По-моему, это называется некромантия, – иным, до боли знакомым голосом произнес молодой комиссар и медленно положил пистолет на стол. – А ты ведь всегда был атеистом, Келюс!..
– Дед-Николай почувствовал, как на глаза навернулись слезы.
– Дед, – бессильно повторил он и замолчал.
– Здравствуй, – кивнул Лунин-старший. – Ну что, врангелевец, доволен? Вот тебе и белый рай!
– Ты видел красный рай. Он лучше?
– У всех были хорошие лозунги поначалу. Но мы не жгли города «Катюшами»…
– «Градами», – автоматически поправил Келюс. – Дед, я уничтожу Канал.
Лунин-старший замолчал и принялся постукивать костяшками пальцев по столу. Келюс вспомнил, что дед поступал так, когда приходилось о чем-то серьезно подумать.
– Дед! – повторил он. Молодой комиссар поднял на Лунина знакомые глаза и медленно покачал головой:
– Я бы не посылал тебя на такое задание, мальчик. Твои друзья уже погибли. Каждый должен умирать в своем времени, 'Келюс…
– Но ведь кто-то должен это остановить!.. А ты никогда не говорил, что был в плену…
– Я и не был в плену, – удивился старший Лунин, – и не жег под Орлом из гранатомета белые танки. Это чужое время, мальчик!.. И не верь Плотникову, он честен, но слаб. Мне пора, Прощай…
– Постой! – заторопился Келюс. – Наше ли время, бином, чужое – это сейчас без разницы. Если я уничтожу Канал, они… они помирятся, война кончится?
Дед неожиданно засмеялся. Смех был таким же, как когда-то, – отрывистым, сухим: