Кока-гола компани

Фалдбаккен Матиас

— Симпель.

— Каско.

— Давненько тебя не слышал, Каско. Хрен, здорово что ты позвонил, Каско (если бы Симпель прознал о незадаче на съемке КОКА-ГОЛА КАМПАНИ, он бы уже об этом заговорил. Симпель не из тех, кто будет ходить вокруг да около, даже если речь о самых пренеприятных вещах), ну просто блииин как здорово что ты позвонил, потому что завтра мы с тобой идем в кино, я нашел фильм про МЕНЯ…

— Серьезно?

— …и ТЕБЯ, Каско. Это фильм про меня, и про тебя, и вообще про всю нашу шарашку, Каско. КЕНДАЛЛ, ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО. Так называется. Слыхал такое? КЕНДАЛЛ, ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО! У меня аж мурашки по коже побежали, Каско, ну в самую точку, ё-моё. Завтра полвосьмого. Во ДВОРЦЕ КИНО.

— Хорошо. Я смогу.

— Хорошо. Я смогу (передразнивает Симпель). Да уж смоги, Каско, черт тя дери, уж такое нельзя упустить из-за того, что ты договорился о какой-нибудь сраной встрече там или еще что. Понял? Дошло до тебя?

— А что, уж и нельзя было бы в другой день пойти, если бы я был занят чем-нибудь важным..?

— А вот не стоило бы тебе так уж упираться, Каско, ей-богу, кончай-ка ты бузить, мы тут с тобой говорим о хорошем фильме, и ты не хуже меня знаешь, как бывает с хорошими фильмами, они мало кому нравятся,

верно? Это фильм сопереживания, и ты не хуже меня знаешь, что народ теперь ни хрена не желает ни в чем принимать участие, народ хочет, чтобы ему все прямо в вену вводили, Каско, жевать они сами не желают, smack те up, так ведь? Глядишь, фильм-то прямо сегодня сняли бы с проката, если бы я не заказал два билета на сеанс в половину восьмого завтра, один билет для меня, Каско, и один для тебя. Вот я все не возьму в толк, Каско, ты чё, чё у тебя за подход такой, Каско, я тут тебе рекомендую качество, добротную вещь, а в качестве чертовой гребаной благодарности выслушиваю от тебя как бы один пиздёж какой-то.

— Да ладно, я же сказал, что могу, что за проблема.

— Да у меня-то никакой к блядям проблемы нет, Каско, проблема ПИП в том ПИП что люди интересуются ПИП больше тем ПИП что может ПИП рассказать о ПИП…

Конечно, Симпелю всегда можно было позвонить на его бошевский мобильник, но до чего ж дорого было ему звонить. От разговоров с Симпелем из автомата заводишься так же, как от звонков в справочное с автомата. Физически невозможно с такой скоростью бросать в него монетки. Но вообще-то Каско-то срать хотел на то, сколько это будет стоить.

Снова в лавке Аль-Мафарс

Глядя на белозубого Типтопа, стоящего у Нафунилева прилавка с бюреками, Каско не мог не думать о том, что Типтоп заделался гомиком. А Типтоп не мог не думать о том, что не более двух недель тому назад залупа Каско застряла глубоко у него в глотке. Нафуниль же, со своей стороны, ни о чем особенно не думал, протягивая Типтопу бюрек со шпинатом и фетой.

— Сделай и мне такой, Нафуниль… а сдачу дай, пожалуйста, монетками, мне нужно маме из автомата позвонить, сказал Каско.

— Канэшна, канэшна, сказал Нафуниль, и как оны с папа Ханс пажывать паслэдний врэмя, а? Фсё акэй?

— Думаю, да, они тут собираются в турпоездку после рождества. Я собираюсь к ним на обед на днях… маме же всегда обязательно нужно обсудить, куда они собираются поехать… какие у них планы и…

— Опять культурная программа? осведомился Типтоп в смелой попытке изобразить иронию.

— Культур-мультур? сказал Нафуниль и громко рассмеялся над своей шуткой. Каско не засмеялся. Типтоп подавил зевок, и Каско пару секунд ждал, что Типтоп выдаст еще одну реплику, слизанную с Симпеля, но она не прозвучала, и он продолжал:

— Да, еще одна культурная поездка по центральной Европе. Именно так. Черт их знает, куда они едут. Но скоро мне это расскажут, конечно. Вечно они таскаются по всяким музеям.

Про музеи это только наполовину правда. Собственно говоря, по музеям ходит только Соня, мать порноактера Каско и жена продюсера порнофильмов папы Ханса. Пока папа Ханс волочит престарелые ноги по порноклубам Парижа, Берлина и Вены, чтобы наладить контакты или просто ради вдохновения, как он говорит, Соня разглядывает старинные картины в музеях. В первых поездках, пару-тройку лет после рождения Каско, и какие-нибудь семь лет после того, как мертворожденного малыша Клауса выкинули на помойку центральной больницы, папа Ханс выказывал в поездках нечто, что легко можно было принять за искренний интерес к культуре — мало того, изначально это он и пробудил в Соне интерес к культуре — но с каждым новым, все более скучным, возвращением в те же музеи и вечно к тем же отстойным шедеврам его интерес к культуре постепенно улетучивался, вровень с растущим сомнением во всей этой культурной вакханалии, в немалой степени под влиянием разносов Симпеля, обрушивавшихся на них каждый раз по возвращении домой. Порция брани от Симпеля могла, к примеру, звучать так:

— Какого рожна вас снова носило в вашу гребаную Европу? А? Зачем? Why? Не могу понять, хоть тресни. Чтобы приобщиться к культуре? Чтобы впитать настроение? Чтобы наладить связи? А? Да ладно уж! Слышите? Пощадите мои уши, слышать не желаю таких дурацких оправданий. Вы, мать вашу за ногу, потому туда таскаетесь, что вам эти их сраные города кажутся уж такими утонченными, вот почему. Так? Но вы эту свою дурь выкиньте из головы, пожалуйста. Вы должны должны должны понять наконец насколько тошнотворны, слышите вы? тошнотворны города с эдакой исторической патиной, и таким количеством памятников, и такими прекрасными зданиями, и такой кипящей жизнью, и такими урбанизированными и культурными жителями. Давно уж вам пора прекратить расхваливать всю эту по самую жопу насыщенную смыслом Европу. Достаточно уже петь осанну ее городам! Слышите? Ко-нец! И не вздумайте вместо них возлюбить разные там чарующие местечки! Блин! Попробуйте только! Я вам не позволяю подстроить мне такую пакость.

И так далее, и в том же духе. Папа Ханс вроде князька в концерне ЕБУНТ, и, честно говоря, Симпель с поджатым хвостом подбирается к нему в тех случаях, когда папе Хансу случается распалиться на рабочем совещании или еще когда, но из песни слова не выкинешь — всякий раз, как Симпель разжевывает какую-нибудь свою гипотезу, папа Ханс слушает внимательно.

Симпель из тех, кого не заботит, слушает его кто-нибудь или нет. Поэтому ему невдомек, что папа Ханс воспринимает критику с его стороны всерьез, так что несколько лет тому назад он перестал таскаться за Соней в Музей истории искусств в Вене, чтобы посмотреть Портрет юноши перед белым занавесом. Именно на эту картину Соня любит смотреть, когда она задумывается о странном направлении, которое приняла ее семейная жизнь (ей приходится стоять, ибо по какой-то причине дирекция музея решила повесить картину Лоренцо Лотто на легкую перегородку в одном из боковых флигелей, вместе с еще каким-то итальянским дерьмом, в то время как дурацкому Тициану, например, отвели место в центре дворца, установили там скамеечки и т. п.). И вот стоит, значит, Соня и рассматривает Портрет

юноши перед белым занавесом, а папа Ханс сидит где-нибудь на другом конце города, например, на встрече со своим австрийским коллегой Юргеном «Жестокосердым» Груманном, и занимается оценкой изображений бабенок со всего света, в которых пенисы воткнуты аж в пять из имеющихся в их теле отверстий, да и, честно сказать, он видал изображения дамочек с пенисами в семи из семи возможных, но вся эта петрушка с ноздрями и ушами столь мало интересна — с профессиональной точки зрения — что это все рассматривается мимолетно, просто как забавная шутка. А потом Соня и папа Ханс идут в ресторан. Знал бы Симпель, что Соня и папа Ханс имеют обыкновение объедаться вкуснятиной всех мировых кухонь в каждой своей поездке, он бы уж использовал это как еще один повод для возмущения, а папа Ханс — как еще один повод задуматься, но пока Симпель цепляется только за тошнотворные неудобства тщательного городского планирования в Европе, архитектуры, атмосферы, мировоззрения, общей культуры в целом, искусства и прочих высококультурных явлений. Непонятно, как это он при этом забывает упомянуть еду.

Порноактер Каско Фостер происходит, таким образом, из вполне буржуазной семьи, культивировавшей изначально вполне соответствующие статусу интересы. Так продолжалось, пока папа Ханс не встретил Симпеля. Соня все еще изо всех сил старается поддерживать эти интересы, ее не колышет, что у папы Ханса перевесил интерес к деловой жизни, ну и пусть, считает она, ей по-прежнему кажется, что Портрет юноши перед белым занавесом — значительный вклад в культуру, что, по правде, определяется тем, что теплящийся еще в ней интерес к культуре коренится в таком взгляде на искусство, который лучше всего годится на подтирку задницы. Плохо она слушала Симпеля, можно сказать, и это говорит не в ее пользу.

ПЯТНИЦА, 11 ДЕКАБРЯ

(День, когда должно состояться рабочее совещание. С точки зрения Айзенманна)

Я бегу. Не то чтобы я был сверхнатренирован, но все же я бегу как могу быстро. Что касается моего телосложения, нет у меня ни лишнего веса, ни каких-либо телесных изъянов. Несмотря на то, что я выкуриваю до 50 сигарет в день, я в достаточно хорошей форме. Я бегу и посылаю проклятия Симпелю, а бегу я что есть мочи по улице Иснесгате. Она длинная и широкая. По обеим сторонам улицы стоят четырехэтажные дома разных цветов. Я нахожусь почти в самом центре города. Улица Иснесгате прямая. Я бегу вдоль трамвайных путей. Незадолго до этого копали как раз на этом участке, а поскольку я хожу мимо каждое чертово утро, то мог изо дня в день наблюдать этапы трудового процесса у дорожных рабочих. И вот я бегу и знаю, по чему я бегу. По каким слоям какого материала, и в какой последовательности эти материалы укладывались в полотно. Я знаю, какой глубины яму надо вырыть, сколько слоев бетона уложить, как уберечь бетон от мороза и проседания, как укладывать рельсы на совершенно одинаковом расстоянии один от другого, точнехонько по ватерпасу, и какая техника сварки требуется для стыковки рельсов. Если я фиксирую взгляд на точке далеко впереди (что я по большей части и делаю, чтобы забыть, как я устал), кажется, что я бегу в замедленном темпе. Если же, напротив, опустить взгляд и посмотреть на землю под собой, придется признать, что, похоже, бегу я быстро. Ноги рывками движутся вперед-назад. Такое впечатление, что они и не касаются земли. Асфальт уходит назад. Мне кажется, что на нем по направлению бега идут полосы. Каждый раз, как ноги отталкиваются от тверди, у меня дергается голова. Моя голова представляется мне кинокамерой с искажением. Глаза воспроизводят искаженную картинку. А еще, когда я смотрю прямо вперед, город сотрясается в такт моим шагам. Дыхание перехватывает. Шаги бегут быстрее дыхания; примерно четыре шага на каждый вдох. Прохладно, и я представляю себе, как при каждом вдохе по обе стороны от моей головы поднимается столбик морозного пара. Я стараюсь не ступать на самые лёд и слякоть. Своего сердца я не слышу, хотя уверен, что бьется оно быстро. Не я ведь, блин, определяю, как ему быстро биться. Есть две причины, чтобы ему биться быстро. Первая — это что я уже жутко устал. А вторая — мне так страшно, что я вот-вот обделаюсь. Я, можно сказать, напуган сильнее, чем устал, потому я и продолжаю бег. Чтоб сраному пиздоголову Симпелю неладно было! Будь по-моему, я бы уж давно прекратил этот бег. Не собирался я вот так бежать вдоль улицы. Это мое тело бежит. И это мое тело боится. И пытается меня сохранить. Потому что если я прекращу бег, неприятностей у меня будет куда больше. Как раз сейчас приоритеты определяет мое тело, а я его слушаюсь. Во рту у меня какой-то странный вкус. Это ощущение распространяется от подбородка вверх, на область позади зубов нижней челюсти, под язык. Слюна разжижается, я сглатываю. Вот это и называется привкусом крови во рту. На вкус кровь совсем не такая, так что не совсем понятно, почему так говорят. Я уже миновал предел сверхнапряжения в беге. Я не хочу бежать дальше, я не собирался бегать, не ширялся спидом, мне вообще не следовало бы так бегать; в желудке у меня две берлинских булочки, но тело работает как машина. Я смотрю вниз и вижу, как бегут мои ноги, но не чувствую их. Не представляю, куда девается молочная кислота. Бег продолжается. Бег мимо бара АТАМАН, где как-то в четверг четыре-пять лет назад сидел Спидо и ждал меня, а я опоздал на целый час. Он перенервничал, пепельница была полна бычков от Пэлл-Мэлл. Я уже четыре месяца работал на ЕБУНТ, и наш порноидеолог, Ритмеестер, послал меня на встречу со Спидо, которого надо было привлечь к работе в концерне. Никто не знал, в чем состоит его проект. Хотя я уже приготовился оправдываться, он опередил меня. Мое оправдание должно было прозвучать примерно так: «Извини, Спидо, я засиделся у Ритмеестера, ты не представляешь, как трудно улизнуть, когда он начинает распространяться на тему отчетов по всем нашим делам…», но Спидо оказался проворнее в нашей дуэли оправданий (как это в общем всегда и бывает, и теперь так, и раньше так было, я просто забыл, как ловко и споро он выкладывает свои оправдания; а я ведь, блин, специально готовился опередить его на сей раз, ан нет), я не усекал сначала, о чем это он говорит, пока он, бледный лицом, не выложил передо мной, к моим изумлению и радости, договор принудительной алкоголизации. Он протянул его мне, и из рукава его рубашки поплыло кисло-сладкое амбре стресса. Бег продолжается.