Коктейль со Смертью
Шрифт:
Мы слушали музыку, которая нравилась либо нам обоим, либо только Тому. Нет, он не возражал против того, чтобы я слушала мелодии, которые люблю, но стоило ему сказать: «Эта песня мне не нравится», как я переставала включать эту кассету. Теперь я поняла, что поступала так ради Тома. Это зашло так далеко, что я стала прислушиваться к его мнению. Интересно, что было бы, если бы я проигнорировала его слова и заставила слушать мои любимые песни снова и снова? Скорее всего, он бы всем своим видом выражал неудовольствие, и я долго не выдержала бы.
Несмотря на то, что я потакала вкусам Тома, все же не была марионеткой в его руках. Я о многом имела свое мнение и готова была его отстаивать. У нас с Томом случались жаркие дискуссии, особенно вначале, но, узнав взгляды друг друга, мы старались
Том иногда признавался, что хотел бы понять, что творится у меня в голове. Например, когда я неожиданно говорила: «Интересно, давно ли покрасили соседский дом?..». Или когда после оживленных политических дискуссий в прессе не узнавала на улице какого-нибудь лидера, хотя его фотографии печатали все газеты. Бабушка называла это «ворон считать». Теперь мне стало интересно, что происходило в голове у Тома. Я всегда думала, что знаю этого человека, но, очевидно, ошибалась. Возможно, у него в голове происходило куда больше, чем мне казалось. Или куда меньше. А может, там вообще была пустота.
Я сделала глоток чаю и подумала, что годы, проведенные с Томом, научили меня критически оценивать себя. Я стала более сдержанной и словно фильтровала мысли, прежде чем высказать их вслух. Вместе с тем Том всегда говорил, что гордится мною, что я умница, красавица и многого добилась. Я ни разу не усомнилась в его чувствах ко мне. Он откровенно восхищался мною, делал мне комплименты, иногда неожиданно дарил подарки — что-нибудь из одежды — и говорил, что когда увидел это, решил, что оно непременно мне подойдет. И его подарки всегда оказывались в моем вкусе, не слишком изменившемся с момента нашего знакомства.
А в отношении дизайна квартиры Том был гораздо опытнее меня, и я охотно доверилась ему. Так мне, по крайней мере, казалось. Во всяком случае, я не чувствовала с его стороны никакого давления, напротив, была благодарна за то, что наш дом выглядел прилично.
Выражение «обрезать крылья, а потом злиться, что ты не можешь летать» — не про нас с Томом. Хотя… в отношении моих подруг Том был не столь великодушен. Ребекка, например, верила в сверхъестественное, гадала на картах и кофейной гуще. Многие считали ее не совсем нормальной. Тома она страшно раздражала, и потому я встречалась с ней редко, причем только у нее дома или в городе, когда ей удавалось вырваться от своих пятерых детей. Нет, Том никогда не высказывал прямо, что Ребекка его бесит, и был с ней подчеркнуто любезен, но она все понимала.
А вот про Кари Том заявил без обиняков, что она ему не нравится. Кари с каждым годом становилась все более агрессивной феминисткой, но я не принимала всерьез ее угрозы истребить всех женщин с красным лаком на ногтях, потому что знала: на самом деле она — милейшее существо, это тяжелое детство заставило ее спрятаться в твердый как камень панцирь агрессии.
Все это привело к тому, что я редко приглашала подруг в нашу с Томом квартиру, предпочитая назначать им встречи в городе. Естественно, они тоже не любили Тома, хотя ни одна ни разу не сказала о нем дурного слова.
У меня с его друзьями детства, коллегами по работе и многочисленными родственниками таких проблем не возникало. Нам всегда удавалось находить общие темы для разговора, и все хором твердили, что я очень мила. Неужели я действительно настолько бесхарактерная, что готова подстраиваться под любого? Или делала все это только ради Тома?
Его родственники, хотя не все ладили друг с другом, не сговариваясь, распахнули мне свои объятия. Родителей Тома мы видели не чаще раза в год, когда те приезжали в Швецию погостить дня на три. К их приезду собиралась родня со всей Швеции, и все эти три дня мы ели, пили, танцевали и пели. Фанатичные католики, эти люди никогда не испытывали угрызений совести, ибо, согрешив, тут же исповедовались и причащались. Я им даже завидовала. Когда Том с отцом и братьями стояли в кухне и пели латиноамериканские песни о свободе, у меня на глаза наворачивались слезы. Мать Тома была шведкой, но, прожив много лет за границей, стала настоящей колумбийкой. Уловив разногласия
Отношения Тома с моими родственниками были чуть прохладнее. Но они — практичные шведы, а не темпераментные колумбийцы. Мы встречались с ними раз в месяц, когда мама и папа приезжали из Эре-грунда. К ним в гости я примерно раз в полгода ездила одна — Тому не нравилось восточное побережье, да и старый ветхий дом, который они купили. А мои старики обожали Тома и надеялись, что он поможет им подремонтировать дом.
Мой брат Шэль легко нашел общий язык с Томом. Они даже как-то ездили вдвоем на выходные в горы, а потом пару раз в Лондон — я тогда работала над важным проектом и требовала соблюдать полную тишину. В свете всяких страшных историй о семейных проблемах мне казалось, что нам с Томом удалось наладить идеальные отношения с родственниками друг друга. Я вдруг осознала, что наш разрыв означает конец ужинов с его друзьями и встреч с Альваресами, и все эти люди забудут меня также быстро, как когда-то полюбили. Том вряд ли будет переживать из-за того, что больше не увидит моих друзей и родственников. Скорее всего, даже не вспомнит о них. Нормальные шведы, они всегда считали Тома «экзотической птицей». Хотя Альваресы, с их латиноамериканским темпераментом, на проверку были куда скучнее и зауряднее моей шведской родни — нас всех отличало фамильное безумие, передававшееся по наследству: думаю, никому из родственников Тома не пришло бы в голову веселиться на похоронах, гадать на кофейной гуще или заявить таможенникам, что везут поросят, которые при досмотре оказались марципановыми свинками.
До встречи с Томом я была довольна своей безумной семейкой. А потом у меня появилось ощущение, что я не та, за кого себя выдаю, — что-то вроде искусной подделки известной марки, купленной на китайском рынке. И я стала подспудно бояться разоблачения. Меня преследовало ощущение пустоты за красивым фасадом, которое с годами усиливалось, словно я все больше входила в роль марионетки. Стоит ли винить в этом Тома? Не знаю, думаю, у меня всегда этому склонность. Но в какой-то степени он все же повлиял на меня — теперь мне бы и в голову не пришло гадать на кофейной гуще во время ужина с его коллегами. Я полагала, что просто повзрослела, стала осознавать ответственность перед другими и обдумывать свои поступки. Но что если это было началом депрессии, которая зрела у меня внутри, а сейчас расцвела пышным цветом?
Мы провели вместе пять лет. Целую вечность. Когда мы встретились, мне было тридцать два, а сейчас — тридцать семь. Через три года будет сорок. А это гораздо ближе к шестидесяти, чем к двадцати. Сорокалетие казалось мне распутьем, когда предстоит выбрать: налево идти, направо или прямо. Да, я видела по телевизору массу репортажей о том, что люди в этом возрасте начинают выращивать экологически чистые овощи или заниматься конным спортом, таким образом продлевая молодость. Но они скорее исключение, чем правило. А еще оставался открытым вопрос о детях. Какими бы бодрыми мы не были в сорок лет, нельзя отрицать, что несколько сохранившихся яйцеклеток вяло передвигаются внутри, опираясь на трость и обсуждая последние сплетни. Тогда как в молодости они радостно катались на роликах взад-вперед по маточным трубам в надежде встретить пару любвеобильных сперматозоидов.
Почему мы с Томом, принимая во внимание наш возраст, так безалаберно относились к вопросу о детях?.. Потому что я не сомневалась: рано или поздно они у меня появятся. Хотя чужие отпрыски вовсе не внушали мне энтузиазма, и то, чем они занимались, меня совсем не интересовало. Может быть, со своими детьми все сложилось бы по-другому, но так далеко вперед я не заглядывала. Странно, но планируя свою жизнь до малейшей детали, такое важное решение я почему-то отдала на волю случая — просто сидела и ждала, когда мой организм скажет: «Пора!» Мы с Томом словно были уверены, что дети появятся у нас сами собой, и я продолжала принимать таблетки, хотя мы показывали друг другу на коляски и умилялись при виде хорошеньких младенцев: «Посмотри, какой крошечный!»