Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
Михайло прыгал с лайкой, гонялся за ней, съезжал с горки, собака отчаянно лаяла, а мальчик кричал: «Не лавкай! Не лавкай, серый!» Отец догонял их, они падали, барахтались в снегу. Под конец разгорячённый, уставший мальчик схватил руки отца и матери и прокричал: «Оба мои!»
Вдали послышались удары колокола: сперва медленный, раздумчивый, затем — благовест, потом скорые, ритмичные удары — перезвон, и зазвонили все хором! — стоял масленичный трезвон.
Подходя к дому воеводы, князь посмеялся, что хозяйка непременно начнёт сейчас жаловаться на что-нибудь, особливо на здоровье, — такой нрав у капризной
— Гостеньки дорогие, пожалуйте в до-ом!.. — запела она. — Прошу великодушно! Наталья Борисовна, ежели в чём я, матушка, виноватая, прости пожалуй!.. — И тут же закричала: — Марфутка! Неси блинки, чо тамотка валандаешься? — И опять запела: — Мучка-то у нас ныне аж грешневая! — воевода с ярманки из Обдорска привёз...
Обдорск — единственное на тысячи вёрст место, где широко торговали, откуда по санному пути привозили муку. Вот и воевода Бобровский, явившийся к столу, первым делом заговорил об Обдорске. Угостил князя табаком и спросил:
— Каковы табачки?.. О, славное зелье!..
И принялся выкладывать новости с ярмарки. Что местного воеводу ревизовали, обнаружили недостачу, и грозит ему, должно, кнут. Перешли на казнокрадов, которые не переводятся и на Руси, и в Сибири, вспомнили князя Гагарина, казнённого Петром I, иркутского губернатора Желобова, также жестоко казнённого... Долгорукий поведал историю, слышанную от дяди Сергея. Пётр I велел Ягужинскому доложить в Сенате о взяточничестве и воровстве, творимых в его империи. Выслушав генерал-прокурора, Пётр I пришёл в ярость и немедля приказал подготовить строжайший указ: «Ежели кто украдёт настолько, что можно купить верёвку, то того без дальнейшего следствия повесить...» Ягужинский помолчал, а потом заметил: «Ваше Величество, подумайте, неужто желаете вы императором остаться один, без подданных?.. Все мы воруем, только с тем различием, что кто меньше, кто больше». Государь охолонул и отменил указ...
— Велика, чересчур велика Россия, не уследишь за далями её... — заметил Бобровский и добавил: — Маленькая рыбка лучше большого таракана... — Имел ли он в виду себя? — ведь сам был маленького роста.
Сын воеводы, четырнадцатилетний недоросль, не спускал глаз с Натальи Борисовны. Выглядела она как девушка, была хороша собой, а соболиный мех лежал на её плечах, как ни у кого из местных барышень. С покрасневшими ушами, большими руками, которые он не знал, куда деть, парень не прикасался к блинам. Зато Мишутка Долгорукий сидел ровно, прямо, с платком, заткнутым за ворот, и уплетал за обе щеки.
— О чём печалуешься, Стёпушка? — сладким голосом пропела над сыном воеводша. — Отчего не вкушаеши?.. А вот с рыбкой, с балычком, вот с медком липовым, сладким, привозным...
В тот год в Берёзове широко отмечали масленицу. Скоро гости и хозяева отправились на Соборную площадь. Там уже собрался весь городок, и было в нём человек триста. Одетые в меховые шубы, валенки, малахаи, люди, походили на запечатанные кубышки. С ядрёно-красными лицами, они смотрели туда, откуда уже появились два оленя. На одном стояло чучело масленицы — еловый столб, облитый
— Душа ль моя масленица!.. Приезжай в гости на широк двор!.. На горах кататься, в блинах валяться, сердцем тешиться!.. Широкая барыня, иди во широк двор, во тесовый дом, за дубовый стол, к зелену вину!..
А в это время уже готовилось взятие снежного городка, достраивали ледяную стенку, и толпа устремилась ближе к площади.
Здесь воеводе и его гостям встретились остальные Долгорукие, начальник караула Семён Петров, батюшка, а также приехавший недавно из Тобольска таможенный чиновник Тишин — коренастый, крепенький человечек с плотоядными глазками. Начался обряд прощения: «Прости, ежели в чём я виноват... прости!» — и кланялись.
С радостью глядела Наталья Борисовна на приветливых, любезных сегодня Долгоруких. Все приглашали к себе в гости — и Катерина, и отец Матвей, и Петров.
Появился раскрасневшийся Овцын. Остановился перед Катериной, с шиком распахнул шубу, поклонился ей и вытащил из-за пазухи целый ворох белого меха.
— Обещался я горностаев наловить — дак вот! — И он кинул ей на плечо всю связку.
У Катерины загорелись глаза.
— Экие ладные! — сдержанно одобрила поручика, расправила меха и сделала несколько шагов в одну, в другую сторону — Чем не государева невеста?.. — и засмеялась.
Чтобы отблагодарить Овцына, протянула руку для поцелуя; он приложился как истинный шляхтич. Тишин, приезжий таможенник, не спускал с них маленьких подозрительных глаз, а уши его, кажется, стали ещё больше...
Компания отправилась к Семёну Петрову, где хозяйка давно уж накрыла стол. Вместо блинов здесь лежал «хворост» — мелко нарезанное тесто, обжаренное в масле, красовался штоф с водкой... Через пару часов, познакомившись с «Ивашкой Хмельницким», все двинулись к отцу Матвею. Там ещё изрядно «перелишили» по части Хмельницкого, так что, когда во время карточной игры кто-то смошенничал, собрались его бить, однако — одумались...
А как развязались языки, какие непотребные речи потекли! Князья и охранники их, местные и приезжие!.. Сколько ни делала знаков Наталья Борисовна мужу — не замечал, потому что «наступили на любимую мозоль»: зашла речь о Бироне, о немцах.
— Немецкие штаны — от деда сатаны-ы... — бубнил отец Матвей.
Князь Иван Алексеевич, раззадоренный, ляпнул такое, что сразу прикрыл рот рукой, но было поздно; слово вылетело, а оно, как известно, не воробей...
«Бирон её штанами крестил» — вот что сказанул!
«Маленькие глаза, большие уши» давно был настороже, а тут обрадовался: доказательство! И дома записывал на бумажке: «Долгорукий Иван про государыню вредительные слова говорил, Бирон-де её штанами крестил...»
И всё же, всё же... возможно, и не отправил бы он тот донос, если бы не вмешалась в дело женщина, роковая женщина, конечно, Катерина Долгорукая (в XVIII веке всё решали Смерть и Женщина).
Оказывая всяческие знаки внимания Овцыну, она позволяла ему целовать не только кончики пальцев, но и руки и даже удалялась с ним в сени. «Отчего Овцыну можно, а мне нельзя?» — подумал тобольский подьячий и, шатаясь, приблизился к Катерине.