Кольцо Сатаны. (часть 2) Гонимые

Пальман Вячеслав Иванович

– Любовь? Как же он посмел? Нахальство! Любить дочь такого папаши?!

– Бывает. Бабы в нашем поселке такие, у них везде и глаза, и уши. Все видят, — через огонь и воду прошли. И вот повод для разговоров. Сама Вероника Михайловна каждый день в больнице, понимает, что надо разлучать, а дочка не торопится, жалуется то на одно, то на другое, оттягивает. И доктор не торопится, вечерами они воркуют в палате, а то и в карты играют. Тришкин консультанта из Магадана вызывал, но у врачей своя корпорация, определил, что лучше не спешить с выпиской, вот и анализ крови пока что не очень, и жалобы. Ты понимаешь, в каком положении Тришкин? Этого грузина надо уже вызывать, сажать, клеить ему новое «дело» и срок определять, а он вынужден тянуть: вдруг дочке станет плохо? Супруга, понятно, на стороне Мариночки, в доме скандалы, через домработницу

весь поселок знает. И вот, наконец, дочку привозят под материнское крыло, но с условием — два раза в неделю показываться врачу. Два свидания… Возят, но мать уже начеку, глаз не спускает. Однажды девчонке это так надоело, что прямо и бухнула: она и Костя, врач то есть, любят друг друга и решили пожениться.

Сергей встал и посмотрел в глаза Романова: разыгрывает? Скуку разгоняет? Но Романов был, как говорится, в своем уме, смешлив, но без розыгрыша.

– Сказка какая-то, — заявил Сергей. — Не может быть!

– А ты слушай и вникай, эта история тебя прямо касается. Супруга Тришкина отлично понимала, что их благополучие, положение в этом обществе рухнет, если… Но и молодые девицы в таких делах тоже ни о чем другом не думают, любовь — и весь белый свет — в копеечку. Там уже не семья, а свара, скандал на скандале, супруга стреляться хотела. Тришкин пистолет у ней отобрал, она к реке побежала, вернул — и под замок. Дочь на отца и смотреть не хочет — изверг, счастье у ней отбирает. Сумела удрать для встречи с женихом, нашли, вернули. На Субладзе страшно смотреть, какой стал. А когда майор брякнул, что не сегодня, так завтра он этого мерзавца в тюрьму определит, дочка тут же ответила, что веревку она для себя найдет, решение твердое. Вот так они вдвоем — жена и дочь — загнали Тришкина в угол. Драма местного значения.

– То-то я ничего не слышу о хирурге. Сидит?

– Примитивно мыслишь, Сергей Иванович, — и плановик, довольный произведенным эффектом, рассмеялся. — Майор все же человек, хоть и винтик в этой шараде. Когда перед ним возникла дилемма — жизнь дочки или смерть, свободу жениху или тюрьму — он недолго рассуждал. Ни Субладзе, ни Марины сегодня в Сусумане уже нет. Уехали. Муж и жена. По слухам — на материк.

– Так у него же волчий паспорт?

– Это неизвестно. Это сейчас выясняется. Концов не найдут. Скорее всего — чистый паспорт.

– Тогда возьмутся за самого Тришкина.

– Могут, могут. Но и у него есть, наверное, приятели повыше. А концы он, конечно, умело спрятал. Даже своего заместителя укатал подальше, кажется, на «Молодежный», где западные украинцы, которых еще до войны «освободили» и перетрясли по всей Галиции, ну а часть их загремела на Колыму. Отчаянный народ, с ними капитану Овчинникову придется «поработать». Сусуман против «Молодежного» — рай!

– Он всего старший лейтенант, этот Овчинников.

— Много ты знаешь. Перевод подсластили, навесили капитанские погоны, чтобы забыл, если только знает, как для Субладзе пропуск и все такое устраивали. Ведь как ни темни, а слух-то прошел, вот и до меня дошло. Так что ты, Серега, не убивайся из-за этого загорания в теплице. Твой «друг» майор теперь, как пишут в романах, долго будет пребывать в трансе, ему твоя докладная до ручки. Будь иначе, он бы тебя еще той ночью подхватил.

Морозов сидел, задумавшись. Верить — не верить? Из каких случайностей может строиться жизнь человека, абсолютно не защищенного от произвола? Как просто любого сделать преступником, сломать, а то и отнять у него жизнь — тут и настроение начальства, и заступничество, и связи, скрытые от глаз людских. Из всего этого и складывается судьба. многих, тогда как главное, чем определяется личность — ее способность к творчеству, к труду — отходит на задний план. Странное время. Дикое время. Время безголовых подлецов.

И он вспомнил предложение Сидорова. Оно только подтверждало общую мысль вождя всех времен и народов: каждый человек только винтик общегосударственной машины. Куда привинтят, там и будешь, пока не поржавеешь.

Романов поглядывал на приятеля сбоку, прятал усмешку.

– Ты думаешь, что история с Субладзе может еще больше обозлить майора и он постарается отыграться на тебе? Да он трус, кролик с пистолетом на брюхе! Он теперь будет в рот начальству смотреть и по стойке «смирно» перед Нагорновым стоять, а при первой возможности смотается. Какой ему резон из-за тебя с подполковником связываться? Или с Кораблиным? Ты свою докладную

положи Рубцову на стол, а сам топай домой и поспи часов десять в тепле и покое, а то вид у тебя какой-то не такой.

– Не больно уснешь. Как вспомню этого Тришкина да подполковника с плеткой на руке…

– Ну, а если бы хлестнул?

– Не знаю. Съездил бы по морде.

– Вот тогда бы уже не отделался, сирот оставил. И твое знакомство с вице-президентом не помогло бы. И с генералом Сидоровым тоже. Они, эти майоры и подполковники, все учитывают. Вот рука и не поднялась. Давай свою бумагу. И шагай домой. Забудь про этот пожар. Не было его.

Романов всю свою жизнь считался дельным аппаратчиком, изучил взаимодействие частей машины. Он считал себя неуязвимым, и был таковым на самом деле, жил совсем неплохо. А в лагерь угодил, когда вокруг него загребли все начальство. Но и на Колыме, как вскоре понял, был свой аппарат, знакомые связи, и он удачно подстроился к этому чекистскому раскладу власти, миновал прииск и заканчивал срок уже в совхозе, где и остался до лучших времен в качестве вольнонаемного. С Морозовым у него были не то чтобы дружеские отношения, но вполне товарищеские, плановик в чем-то покровительствовал Сергею. А почему бы и нет?..

Прошла неделя, потом вторая, ни Морозова, ни Рубцова никуда не вызывали, о происшествии на агробазе, похоже, забыли. Да и что, собственно, помнить?

Вскоре пришло письмо от Михаила Табышева, то самое, которое так ждал Сергей Иванович. Друг писал, что о переводе Морозова разговор уже был. Начальник сельхозуправления связывался по телефону с Нагорновым, тот выслушал и отрезал: «Морозова не отпущу!». Однако у Табышева в резерве оставалась одна серьезная личность, с которой и Нагорнову придется считаться. Так что «веруй, надейся и жди».

СОРОК ПЯТЫЙ

1

Зима перевалила с сорок четвертого на сорок пятый.

Последняя зима страшной войны.

И далеко не последняя война Сталина со своим собственным народом.

Затянувшейся, все нарастающей нехватке рабочей силы на колымских приисках, похоже, пришел конец.

С первыми теплоходами, уже в начале марта сорок пятого, прибыли крупные партии заключенных — не заключенных, но и не вольных, потому как строго охраняемых. По трассам на прииски «Чай-Урья», «Делянкир», даже на «Усть-Неру» — это за семьсот километров за Сусуманом — продвигались «студебеккеры» и ЗИСы с трубами от печурки поверху кабины. Холод стоял адский, антициклон застоялся над северо-востоком, столбик ртути опускался до отметки в пятьде-сят-пятьдесят три градуса ниже нуля.

Чтобы не множить число обмороженных и больных, для вновь прибывших устраивали ночной отдых на лагерных пунктах.

Несколько таких машин останавливались и в совхозном лагере. Новости оттуда приходили, конечно, и на агробазу. С удивлением узнавали, что этот контингент вовсе не из пленных немцев, не из венгров и румын, которых загоняли в фашистскую армию, а опять же наши иваны, петры, остапы и чингизы, при разных обстоятельствах и в разные годы попавшие в германский плен, перенесшие на неметчине рабский труд, голод, непрестанные бомбежки союзников и освобожденные потом своими русскими солдатами. Сцены освобождения сопровождались братскими объятиями, слезами радости, новостями, выпивкой. Еще бы! Избавление из неволи было для пленных даром Божьим после концлагерей Гитлера. Объятья, поцелуи, товарищеская выпивка, теплая беседа — все это кончалось, как только бывших пленных перевозили в тыл и передавали в ведомство НКВД. Тут все выглядело словно в перевернутой картинке. Своих кровных братьев уже никто не называл товарищами, их запрятали в зонах за проволокой, где распоряжались СМЕРШи, суровые следователи-чекисты и конвоиры из внутренних войск. Здесь начиналась полоса унизительных «чисток», разделение на «овн и козлищ». Была у чекистов отработанная система доносов, перекрестных допросов, огульных и диких обвинений в измене, в трусости, в пособничестве немецкой армии. Опытные чекисты, еще не отмывшие своих рук после арестов и расстрелов в конце тридцатых годов, обрушили на бывших пленных обвинения в измене родине. И, продержав во временных лагерях, иногда в тех же самых, что строились фашистами, отправляли колонну за колонной — без приговора, статьи и срока — через Европу и через всю Азию на восток, на север, пополняя уже сильно поредевшее население в лагерях.