Кольцо Сатаны. (часть 2) Гонимые

Пальман Вячеслав Иванович

2

Сорок пятый год продвигался к победе.

Сводки с фронтов слушали, затаив дыхание. Надежда на разгром врага росла, подобно снежному кому в оттепель. Война давно переместилась в Европу, бои шли все ближе к Берлину.

В лагерях Колымы не было радио. Все сотрудники Севвостлага еще в начале войны дали подписку не вести разговоров с заключенными о положении на фронтах. Только в кругу своих! Заключенные и «бывшие» не относились к своим.

В лагерях знали, что происходит на полях сражения и на дипломатических совещаниях. Душа болела за близких, которые на фронте или в оголодавшем тылу; за разоренную Россию, Украину, Белоруссию. Письма от родных выходили от цензоров

с густо замазанными строчками, а то и вовсе не приходили. Голод висел над страной, ждать оттуда посылку грешно, там дети, старые люди. Потерпим.

В лагерях оценивали близкую победу прежде всего как непременную и всеобщую амнистию, исстари объявляемую во всех странах-победительницах, как только утихали последние выстрелы. Если говорить о хлебе, то здесь в последние месяцы наметилось улучшение. В бухте Нагаева день и ночь разгружали теплоходы. Они приходили по морскому «мосту» из Америки регулярно. Что возили туда — почти никто не знал. А оттуда привозили буквально все: бульдозеры и автомобили, горючее и тракторы, одежду и продукты, даже семена овощных культур для совхозов. Всюду появился обжигающий спирт в цинковых бочках. Его выдавали вольнонаемным по карточкам — в приличных дозах.

Один из заместителей начальника Дальстроя — генерал-майор Корсаков теперь почти не пользовался своей генеральской формой с орденами за «успехи» в уральских и здешних лагерях. На американской земле он появлялся часто — эдакий неизменно-улыбчивый высокий бизнесмен в безукоризненном костюме, при галстуке и даже с обручальным кольцом на безымянном пальце: свидетельство семейного счастья. Он был спокоен и не знал ни угрызений совести, ни опасности интриг: супруга его работала в секретном отделе Дальстроя и знала все настроения среди гулаговских руководителей. Корсаков был вежлив, внимателен и демократичен.

Члены экипажей советских судов, ходивших в Калифорнию, получали разрешение на выход в портовые города. Их тут же расхватывали по домам радушные жители союзнической страны, не подозревая, что папы и мамы у большинства этих молодых людей носят форму НКВД, допрашивают и истязают заключенных в «доме Васькова» и в других тюрьмах Колымы, в трехстах лагерях и лагпунктах.

Эти молодые люди в хорошо выглаженных матросках, сытые, веселые, с жадными глазами, уставали от бесконечных разговоров с радушными хозяевами и ни на минуту не расслаблялись, как их и учили: ни слова лишнего! Возвращаясь на свой корабль, они едва тащили щедрые дары новых друзей. И мгновенно преображались, с завистью рассматривали чего у кого, распихивали свое по каютам, по всяким потаенным местам, вплоть до вентиляционных труб, на ходу одаривали свое начальство, чтобы «не замечали», а отдохнув от труда, становились на вахту, исполняя службу, устроенную для них предприимчивыми родителями.

Через неделю американские обновки превращались в дорогой товар на шумном магаданском рынке. Одежда и диковинные продукты расходились по всей Колыме.

Товары шли и нормальным путем, их выдавали по карточкам. Семья Морозова удостоилась получить заморский костюм и отрез цвета хаки для Сергея Ивановича, несколько платьев и пальто для Оли и — что самое приятное — два теплых и красивых пальтишек для дочерей — на вырост. На столе у главного агронома иногда появлялась совсем забытая копченая колбаса, шоколад, сливочное масло и обжигающий спирт — всеми признанная колымская «валюта».

Да, Америка оказывала влияние на Колыму. Вохровцы и лагерное начальство реже прибегали к кулачному праву, на агробазу ходили без конвоя. И голоса повеселели. И надежды вспыхнули с новой силой. Перемены не касались только новеньких — с фронта.

В последний день апреля сорок пятого у поселкового клуба вдруг заиграл духовой оркестр. Его услышали на агробазе, переглянулись с доброй улыбкой. Приодетая Зина Бауман прошла по теплицам,

поздравила подруг с наступающим праздником Первое Мая. Сергей Иванович верхом проехал по непривычно пустым полевым дорогам. От яркого искрящегося снега болели глаза. Было тепло, словно в Подмосковье. На обратном пути он заглянул в контору. Там собралось много людей, витийствовал Романов, в дверях начальнического кабинета стояла, скрестив на груди руки, секретарша. Начальник уехал в Магадан, что-то у него со здоровьем случилось. Его обязанности исполнял Морозов. Секретарша распахнула перед ним дверь кабинетика. Он, не раздеваясь, быстро отпустил одних просителей, другим назначил прийти после праздника, потом засел с Романовым и заведующим складом — выяснять, чем они располагают для празднования. Кое-что в складе имелось, и он поручил Романову выдавать вольнонаемным продукты и спирт по списку. Для лагеря отпустили муку и сало, о чем тут же известили начальника лагеря.

Праздник прошел без досадных происшествий, лагерь отдыхал два дня, дивясь белому хлебу, который трудно было назвать привычным словом «пайка».

Часы отсчитывали историческое время. Вот и девятое мая…

Поясное время между Москвой и Сусуманом разнилось, кажется, на девять или десять часов. Официальное сообщение о полной победе над фашистской Германией, зачитанное взволнованным голосом Левитана в Москве, услышали здесь ближе к вечеру. До агробазы оно донеслось из громкоговорителя, установленного возле Управления в поселке. Все вдруг притихло, кажется, даже дрова в печи не трещали. Слова были не очень разборчивые, но ясные по смыслу, по тональности. Их повторили дважды. Из всех теплиц женщины сбежались к конторке, стояли в затишке и молча плакали. Сияло солнце, нестерпимо ярко блестел подтаявший снег, а высокое небо было таким безмятежным, что хотелось воздеть руки и орать во весь голос что-то озорное и радостное. Или молиться на коленях.

Сергей услышал московское радио дома, Оля металась по комнатам, таскала на руках девочек, старшая плакала — просто из солидарности с мамой, у которой слезы текли сами собой.

– Слушайте, слушайте, девочки, — говорила Оля, глотая слезы. — Есть Бог на небе, есть! На всю жизнь надо запомнить этот день, эту радость, это счастье, что наконец-то проглянуло… Вот когда лагерные ворота распахнутся на всю ширь!..

– Боюсь, что до этого не дойдет, — тихо сказал Сергей. — Человек с камнем вместо сердца не рискнет. Вся его государственная система построена на таком вот труде за проволокой. Иного он не знает.

В дом к Морозовым набилось много знакомых и даже не очень знакомых. Пили за победу, за мир, за амнистию. За здоровье всех и каждого. За павших и на фронтах, и здесь. За Орочко, за безвестных, чьи могилы никто и никогда не отыщет. И в каждом высказывании сквозила осторожность, намеки, но не прямые обвинения, они подразумевались между словами. Осторожность уже в крови. Как раз то, чего добивался великий кормчий…

Разошлись поздно.

Уже засыпая, Сергей увидел в дверном проеме жену. Она стояла посреди второй комнаты на коленях и, повернувшись лицом на восток, молча и страстно крестилась, по-деревенски припадая к полу. Молилась без иконы, в одиночестве, как молятся все русские люди — с благодарностью за детей, мужа, за всех людей, которые достойны лучшей доли.

Лагерь не выходил на работу два дня. Морозов на правах начальника совхоза отправил для лагерной кухни туши двух разделанных коров. И несколько бочек капусты — все, что было в его власти.

Время колыхнулось. И Колыма снова замерла… В шесть утра и в пять вечера уныло, как всегда, звучала рельса на вахте.

…Прошел без малого год.

Морозов смирился и о переводе не заговаривал даже дома. Значит, не получилось и у Табышева. Замкнулась и Оля, понимала, что расспросы неуместны. Плетью обуха не перешибешь.