Кольцо

Каммингс Мери

Доказал — что?! Что два с лишним года назад, когда он только-только встал на ноги и (чего греха таить?!) навер­стывал упущенное после семи лет вынужденного воздер­жания, одной из тех, с кем он пару недель «наверстывал», была Алисия Хэнсфорд?! Ник бы теперь многое отдал, чтобы этого тогда не случилось.

И чтобы не было сейчас этой конвульсивно сжатой руки с белыми косточками, и напряженной позы, и неестествен­но-плавных движений, и застывших глаз, и бледного лица...

Ушли они минут через двадцать. К этому времени тема Алисии Хэнсфорд была исчерпана,

и за столом продолжилась обычная светская беседа — лишь Нэнси молчала, пристально глядя в недопитый бокал. Пару раз Ник заме­тил, как по лицу ее пробежала легкая судорога.

Стоило ему сказать: «Дорогая, нам пора!», как она вста­ла, вежливо попрощалась и направилась к выходу все той же плавной походкой. Даже не вздрогнула, когда в вести­бюле на плечи ее лег мех, проследовала к машине и, оказавшись внутри, снова застыла в неподвижности.

Ник осторожно попытался взять ее за руку, все еще плохо представляя, что сейчас скажет, — но холодная, жесткая рука с неожиданной силой судорожно вывернулась из его ладони.

— Нэнси...

Она продолжала смотреть прямо перед собой. Они молча доехали, молча поднялись в «Фалькон». Едва войдя в салон, Нэнси уселась на диван — попросить ее пересесть в кресло и пристегнуться Ник не решился. Лишь когда самолет взлетел, он снова попытался за­говорить:

— Послушай...

Она расстегнула ожерелье и положила его на стол.

— Забери это.

— Почему? — не понял Ник.

— Я сказала, забери это! Забери его, забери к черто­вой матери, — вдруг исступленно выкрикнула Нэнси. — Забери, я видеть его не хочу! Это не мое, не мне куплено, не хочу, слышишь, не хочу! И это не хочу! — В лицо ему полетела скомканная меховая накидка. — И тебя не хочу — мне не нужны ее обноски!..

Ник махнул рукой вбежавшей на крик Моди — та мгно­венно скрылась за дверью.

Нэнси ничего не заметила — она стояла нагнувшись, вцепившись в край стола и не сводя с него полубезумных, наполненных яростью глаз.

— ...Интересно, сколько человек на этом дурацком балу к концу вечера знали, что ты вставлял и матери и дочери, и гадали, которая из нас тебе больше понравилась! Хотя, конечно, — где уж мне тягаться с несравненной Алисией Хэнсфорд!

— Да брось ты, не переживай! Кто будет придавать зна­чение словам глупой старухи?! Ну что делать, если так вышло... — Он попытался дотронуться до ее руки — рука отдернулась так, словно к ней прикоснулись каленым железом.

— «Так вышло» — это когда в подворотне трахнут сил­ком! А ты спал с моей матерью — спал, потому что тебе так хотелось. И потому что ей так хотелось! Так ей и дари эти свои проклятые цацки! — Она схватила со стола ни в чем не повинное ожерелье и со злостью швырнула в угол.

Ник подавил в себе мгновенное желание подобрать его (опал — камень хрупкий, жалко, если сломается!) и сказал, уже резко:

— Я тебе говорю, у меня с ней все давно кончено!

— Да? А она об этом знает?!

— Ты тоже не монашкой тут жила!

— Я с твоим отцом не спала!

Еще несколько секунд они яростно сверлили друг дру­га глазами — и вдруг, словно

внезапно лишившись сил, Нэн­си опустилась на диван и закрыла лицо руками. В салоне наступила тишина, нарушаемая лишь монотонным свистом реактивных двигателей.

Нику было не по себе — против всякой логики, он чув­ствовал себя виноватым.

Конечно, Нэнси задолго до бала знала о его связи с Алисией, так что закатывать новую истерику по этому поводу было по меньшей мере глупо. А уж к появлению, словно чертика из табакерки, этой «тети Памелы» он точ­но не имел ни малейшего отношения!

Но неприятное свербящее чувство все не отпускало — и усиливалось, стоило ему взглянуть на неподвижную фигу­ру, сидевшую перед ним. Хотелось приласкать ее, утешить как-то... потом, может быть, увести поутешать в спальню...

— Как глупо все, как глуупо...

Ник даже сразу не понял, что этот тихий скулящий звук — не плач, а слова.

Нэнси оторвала руки от лица и взглянула на него. В гла­зах ее больше не было ярости. Слез тоже не было — лишь растерянность и обида, будто он ее в чем-то обманул.

— ...Я так готовилась к этому балу... прическа эта, платье... все покрасивее хотела выглядеть... — Она безрадостно усмехнулась. — Вообразила, что могу быть тебе парой! Да уж конечно, такой красавец, как ты, — и дворняжка!

— Почему дворняжка? — не понял Ник.

— Она меня так назвала. Мне лет шестнадцать тогда было, но я до сих пор помню... я случайно услышала, как она отцу сказала: «Странно, что у двух таких красивых людей, как мы с тобой, — и вдруг такая... простенькая дворняжка получилась!» И засмеялась, и он засмеялся — пони­маешь, засмеялся! — и только потом ответил: «Ну зачем ты так — Нэнси хорошая девочка...» Интересно — ты бы тоже смеялся?..

Он встал (стукнулся головой о потолок — забыл, что нужно пригибаться), подошел к ней, присел на корточки и положил руки ей на плечи. Нэнси мгновенно напряг­лась, вся словно ощетинившись.

— Не надо, забудь ты эти... детские обиды. И не вспо­минай больше о ней. Она для меня ничего не значит. А ты — моя жена.

— На два месяца! Точнее — теперь уже на пятьдесят восемь дней...

От этих слов руки, готовые обнять ее, притянуть к себе и утешить, опустились. Ник почувствовал себя глупо — чуть ли не на колени перед ней встал! — и уселся рядом, на диван.

— ...Вот ты меня тут попрекнул, что я «не монашкой жила»... — продолжила она. — Да, у меня были мужчины — я ведь тоже живой человек, мне хочется и тепла, и ласки! И встречалась, и общалась, и... все остальное тоже...

(Зачем, ну зачем она говорит о том, о чем он никогда не спрашивал?! Не спрашивал, не хотел и не хочет знать!)

— ...Только ни с одним из них я больше двух-трех не­дель не была. Как чувствовала, что начинаю к кому-то при­выкать, привязываться, — так и расставалась с ним. Жал­ко было иной раз, так жалко! И человек-то ни в чем не был виноват... Но... представлю себе, что она появится, задом перед ним повертит — и он за ней побежит, как ко­бель за сучкой. И предаст меня — как Эрик, как ты...