Кольцов

Скатов Николай Николаевич

Дни проходят здесь без солнышка; Ночи темные – без месяца; Бури страшные, громовые, Удалой души не радуют.

Ведь это почти вызов мирозданию. Тоска по воле в таких кольцовских песнях сродни тоске лермонтовских стихов. Недаром в перекличку с ними возникает у Кольцова своеобразный народный демонизм:

Гой ты, сила пододонная! От тебя я службу требую — Дай мне

волю, волю прежнюю, А душой тебе я кланяюсь…

Так воля обретает и еще один смысл – закала души. «В ней старое слово я поставил: „Гой“, но оно хорошо, кажется, стоит; с ним „пододонная“ – эдак говорится по-русски про ад», – прокомментировал эту последнюю строфу сам Кольцов.

Начала вольности, протеста, порыва обычно связаны у Кольцова с одним образом – образом сокола, что придает теме единство и силу. Это и в «Стеньке Разине»:

А по Волге, моей матушке, По родимой, по кормилице, Вместе с братьями за д?бычью На край света летал соколом.

Это и в «Тоске по воле»:

И они, мои товарищи, Соколья, орлы могучие, Все в один круг собираются Погулять ночь, пороскошничать.

Как видим, сокол не простая аллегория, образ живет в двух планах, прямом и переносном, в каждом из них развертывается. Эти планы друг в друга прорастают и сливаются в единстве, рождая образ человека-сокола.

А теперь как крылья быстрые Судьба злая мне подрезала.

Образ перестает быть простым сравнением. Вообще каждый из таких немногочисленных в целом, постоянных образов Кольцова обычно в каком-то одном случае получает наиболее полное, концентрированное, законченное выражение. Туча – в стихотворении «Лес», сокол – в «Думе сокола». Сила «Думы сокола», да и всего этого образа у Кольцова – в безмерности порыва. Это и порыв лихого, разбойного разгула. Это и разрыв с устоявшейся жизнью.

В рассказе Тургенева «Смерть» недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек, лепечет умирающий: «Вот поэт» – и силится читать:

Аль у сокола Крылья связаны, Аль пути ему Все заказаны?

Здесь это и стремление вырваться из самой бренной оболочки человеческой.

Но есть песни, собственно, одна, где такой протест, порыв приобрел и более или менее отчетливый социальный характер. Это «Деревенская беда»: о любви бедного парня к девушке, которую высватал для своего сына богатый староста, и о его мести. Но выхода в то, что можно было бы назвать социальной психологией, все-таки нет и здесь. Сравнение с никитинской песней особенно показательно. В песне Кольцова обычно господствует одно чувство.

Не то, например, в «Песне бобыля» Никитина. В 1854 году был написан Никитиным «Бобыль» с довольно традиционным, почти сказочно-былинным образом добра молодца:

В чистом поле идешь, — Ветерок встречает, Забегает

вперед, Стежки подметает. Рожь стоит по бокам, Отдает поклоны; Ляжешь спать – под тобой Постлан шелк зеленый; Звезды смотрят в глаза; Белый день настанет — Умывает роса, Солнышко румянит.

Жизнь бобыля счастлива и беззаботна, и лишь в конце вступает иной, грустный мотив:

Вот на старости лет Кто-то меня вспомнит, — Приглядит за больным, Мертвого схоронит?

В «Бобыле» еще выражен тот же характер, что и в кольцовской песне, с ее прямотой, с простой последовательностью в смене чувств: сначала только хорошо, потом только плохо, сначала – счастье, потом – беда. В известном смысле такое представление уже противоречило сделанной в заголовке заявке – «Бобыль».

В 1858 году «Бобыль» существеннейшим образом перерабатывается. Появляется знаменитая «Песня бобыля».

В «Песне бобыля» человек социально и индивидуально опознан и осознан. У Никитина это уже не просто бесталанная голова, но бобыль-бедняк:

Богачу-дураку И с казной не спится; Бобыль гол как сокол, Поет, веселится. Он идет да поет, Ветер подпевает; Сторонись, богачи! Беднота гуляет!

Впрочем, главное заключается не только в мотиве бедности, который был в «Бобыле», да и у Кольцова встречался довольно часто («Доля бедняка»), а в сложности лирического характера «Песни» Никитина.

Характер у Кольцова в той же «Деревенской беде» неопределеннее, хотя и шире. Приметы бедняцкого существования, точнее, одна примета – «избушка бедная», перекрываются здесь другими, рисующими этакого расписного добра молодца:

На селе своем жил молодец, Ничего не знал, не ведовал, Со друзьями гулял, бражничал, По всему селу роскошничал.

И красна девица та же, что, например, в «Косаре», и описана теми же словами:

Да как гляну против зорюшки, На ее глаза – бровь черную; На ее лицо – грудь белую. (Ср. в «Косаре»: Лицо белое — Заря алая, Щеки полные, Глаза темные.)

Это девица эпическая, былинно-песенная.

С другой стороны, и отец соперника, какой-нибудь сельский кулак, оборачивается чуть ли не сказочно богатым Черномором:

И его казна несметная Повернула все по-своему.