Колдун
Шрифт:
то ль от порчи, то ль от сглаза.
И не в силах им помочь,
плачет Марья день и ночь,
ищет помощи у Бога,
но замешкалась подмога.
С горя начал пить Иван,
что ни вечер, в стельку пьян,
утром ищет похмелиться,
чтоб затем опять напиться.
Ох, наверное, сильна
злая сила у вина.
Горя нет страшней на свете,
чем болеющие дети
да запивший без причин
муж любимый или сын.
От
на всю жизнь лишишься счастья.
Но на этом небеса
не простили. Голоса
раздаваться стали всюду,
не показываясь люду:
то пугать, то страшно выть,
то попить, поесть просить,
то ругаться меж собою,
то смеяться над бедою.
И на этот визг и вой
нет управы никакой.
От бессилия и страха
пригласили раз монаха,
чтобы он святой водой
разобрался бы с бедой,
посрамил хоть в чём-то беса,
как срамит родная пресса
и страну свою, и власть
от души, со смаком, всласть.
Началась святая битва,
как положено, с молитвы
и чудесного креста.
Не жалел отец хребта,
клал глубокие поклоны
до земли перед иконой,
окроплял углы водой
не обычной, а святой,
от души дымил кадилом,
гнал взашей нечисту силу,
пел псалмы и без конца
уговаривал творца.
Только нечисть ноль вниманья
на поповские старанья:
потеряв и срам, и стыд,
как дурила, так дурит.
Не боится злая сила
ни молитвы, ни кадила,
ни креста и ни воды,
и ни прочей ерунды.
После службы на прощанье
за великие старанья,
за стремление и пыл
поп награду заслужил:
от кого-то в лоб поленом,
а затем под зад коленом,
и скатился он с крыльца
скорлупою от яйца.
И осталось всё, как было –
пусто, голодно, постыло,
прям, хоть в омут головой,
чтобы в нём найти покой.
* * *
Долго Марья горевала,
руки в горести ломала,
слёзы день и ночь лила,
всё молилась и ждала,
несмотря на пересуды,
блага, милости иль чуда.
Но однажды кто-то ей
из знакомых иль друзей
подсказал, что снять проклятье,
как и всякое заклятье,
может только тот колдун,
что навёл на дом беду.
«Что ж, коль в этом нет обмана, –
Марья молвит, – старикана,
что
я, как пить подать, найду.
Обойду пешком полсвета,
благо, круглая планета,
влево, вправо ли идти –
всё мне будет по пути.
А тем боле, мои сборы
лишь закончить разговоры,
пояс туже подтянуть
и уже готова в путь».
Поклонившись влево, вправо,
по старинному уставу,
пожелав родне добра,
Марья вышла со двора.
Через речку на покосы,
где хозяйничали косы
до тех пор, пока к ней в дом
не пришла беда пешком;
мимо поля, где пшеница
с той поры не колосится,
а колышется бурьян,
словно море-океан.
Дальше в лес, сюда когда-то
приходила брать маслята,
чтобы было веселей,
приводила и детей.
Мама с дочкой в сарафанах,
как цветочки на полянах,
украшали лес собой.
А Ванюша день-деньской
то играл, то веселился,
то скакал по веткам птицей,
то медведицей рычал,
мать с сестрёнкою пугал.
Вспоминая те денёчки,
Марья всхлипнула, сыночка
и дочурку стало жаль.
Засверкали, как хрусталь,
хоронясь в густых ресницах,
слёзы, словно жары-птицы
или уголья в печи
посреди глухой ночи.
Но уже через мгновенье
отступило наважденье,
шаг ускорила она.
И родная сторона
позади осталась вскоре.
Дым отечества хоть горек,
но всегда вкусней, чем мёд
от заморских от щедрот.
Долго, нет ли шла Мария,
но вселенские стихии
помогали ей идти
по незнамому пути.
Ветер дул легонько в спину,
отгоняя грусть-кручину
заодно и комаров, –
кровопивцев и воров.
Солнце плечи ей ласкало,
грело, словно покрывало,
и светило, как и след,
не в глаза, а только вслед.
По ночам луна всходила,
хоть не грела, но светила.
Марья ей не раз, не два
слала добрые слова.
Неприветливые тучи
проливали дождь колючий
непременно вдалеке –
на болоте иль реке.
День иль два в пути проходит,
наконец, она приходит
в незнакомое село.
Солнце ужинать ушло,
а ему луна на смену
вышла важно и степенно
на хрустальный небосвод,
звёзды, как овец, пасёт.
Те идут по небу дружно,
благо, что спешить не нужно,
ведь в заоблачном краю