Колесница

Хотьма Даниил

Её тощая пятерня стиснула колесо руля до жалобного скрипа обивки.

– Не спросишь даже, жив ли он? – подначивала Ракель.

– Без тебя всё знаю. – отрезала Эсфирь. – Нащебетали давно. По мне, так он должен был ещё раньше себя извести. Такой уж уродился.

– Это какой?

– Лучший. – сказала атаманша, совсем уже не пряча своих чувств. – Равных ему свет не видел, и не увидит. Среди нас люди разные бывали, незаурядные. Вот Пустяк, например, известный негодяй. Ему пол-лица распороло, а он «пустяк, пройдёт». И проходило ведь! Любая рана заживала, как на

собаке. Или Агап – такую силищу имел. Мог с замка амбарного дужку вынуть и распрямить её в линеечку... хотя он и жрал за троих, конечно. А Митя ничем вроде бы не выделялся – ни видом лихим, ни метким глазом, ни даже звонким прозвищем. Зато умел он прямо в пропасть шагнуть. Не глядя делал то, на что другим духу не хватало, и потому побеждал.

С последним было трудно поспорить. В этом и крылась отцова суть – тихоня тихоней, а своё взять всегда мог.

– Нашла ты, конечно, в кого втрескаться. – произнесла Ракель с издёвкой. – Выбрала бы засранца попроще и бед не знала.

– Выбрала! – усмехнулась Эсфирь. – Я что, на ярмарке? Он на меня глядел – вся нутрина моя в жгут скручивалась. Тут и понимать ничего не надо. А простаки пусть лесом идут.

Откровение атаманши пробудило шершавую зависть – бывает же у кого-то такая любовь.

– Отец твой мне пример подавал, и всему Вертепу заодно. – делилась Эсфирь. – До него что было? Сборище бестолковое, плесень одна. А сейчас людское сообчество... пусть не идеальное, но всякий может полезным стать – и слабому, и глупому своё поприще. Меня ведь Атаманшей в насмешку прозвали. Посмотри внимательно, да отбрось тридцать годков назад – кого увидишь? Мелочь, полушку.

Представить Эсфирь юной не составило труда – упёртая девочка, что влезла в дурную компанию и борется за право быть равной с теми, кто признаёт одну лишь силу. Для этого она вынуждена взваливать на спину вдвое, втрое большую ношу – лишь бы утвердиться и заиметь хоть малое уважение. Привычка выжимать себя без остатка, должно быть, и берегла её все эти годы.

– А время, видишь, всё по местам расставило. – подытожила Эсфирь, поглядывая в сторону лагеря. – Вон они, бандиты... шуты гороховые на службе у старухи.

Народ расходился спать, и осиротевший костёр быстро мельчал без присмотра. Лагерь укрывала темнота. Среди оставшихся полуночников узнавались и Устин, и Михейка, и Тася, уже разжившаяся курткой с чьего-то плеча. Назар сидел на брёвнышке особняком – наблюдал.

– Пещера, шатры, кострище. – подметила Ракель. – Издалека точь-в-точь как племя дикарское.

– Вблизи и того хуже. – согласилась атаманша.

– Вы племенам житья не даёте. А там такие же люди.

– Сама с тем борюсь. Я у народа к напрасному кровопийству охоту отбила. Осталось приучить их в дикаре себя видеть.

– Тебя послушай, так прямо святая, а с отцом сверейников резать подрядилась. – припомнила Ракель.

– Думаешь, то ради забавы было? – атаманша фыркнула. – Слаба же ты умишком, дева. Резни никто не хотел. Это были смотрины. Мы с миром пришли, с подкупом щедрым за невесту. Всё чин чином, по договорённости. Вынесли нам бурду церемониальную – угощайтесь,

мол. Самсоня первым хлебнул и упал, побелевши. Вот пальба и началась.

Слушая, Ракель задумывалась – не завести ли уже отдельную сумку для всей правды об отце? В одном кармашке правда Устина, другой заготовить для правды сверейников. И вот она, третья правда – правда Атаманши. Всё у неё как на духу: с одной стороны коварные туземцы, задумавшие из злости всех перетравить, с другой – их гости, мирные люди, вынужденные защищаться.

– Отбились кой-как. – продолжала Эсфирь. – Ноги бы уносить, но Митя непреклонен остался. Уговор, говорит, заключен, значит положено быть свадьбе. И тащит под ручку эту рыжую. Наши, понятно, как с цепи – разве можно травительницу в Вертеп, под крышу себе пустить? Спорили долго, да только языки напрасно измололи. Каждый в итоге на своём остался.

– И он ушёл? – спрашивала Ракель. – Вдвоём с матерью моей?

Атаманша коротко кивнула.

– Ушёл. – повторила она. – И с тех пор у нас непросто всё с дикарём.

Ракель обернулась на раздавшийся у костра говор. Кто-то из разбойников, будто в насмешку над словами атаманши, угощал Таську папиросами.

– А твой интерес на смотринах – в чём он был? Не из приятных зрелище, когда твой кусок отнимают.

– Вот помешать и хотела. – легко отвечала Эсфирь. – Но всё кубарем пошло, и не до того стало. Кто же знал, что не одной мне та свадебка костью поперёк горла?

– Отчаянная. – заключила Ракель.

– Да где там. – атаманша звонко сплюнула куда-то за борт. – Не удержала. Теперь жизнь надо мной тешится, тебя, вон, подсылает.

– С какой тогда радости мы здесь воркуем, если тебе смотреть на меня тяжко? Сама на разговор вызвала, и ничего ещё толком не спросила.

– Нечего спрашивать. Отец собственный для тебя в потёмках. Это я тебе ответами услугу оказываю. А в благодарность... в благодарность ты просьбу мою выполнишь.

– Ну куда же без этого. – проворчала Ракель. – Испытаньем буду своё право крови подтверждать?

– Право не срами. – пригрозила Эсфирь. – Не миловаться нам с тобой, но кровь следует помнить. Ты от колен отца, а я с ним, считай, в родстве. И нет у тебя никого ближе меня, поняла?

Нервная усмешка против воли вырвалась в ответ. Вот и отыскала изгнанница себе новое пристанище – спасибо папе, что подсуетился. Кругом одна родня, углом тёплым не обделят, да и занятие найдётся.

– Нет уж, мамуль, избавь. – твёрдо отвечала Ракель. – У меня друзья есть, и больше даже. Давай лучше к твоей просьбе, и разойдёмся уже с миром.

Атаманша слушала с молчаливым одобрением, будто другого ответа и не ждала.

– Поймёшь, поймёшь ещё. – вторила она. – Слыхала ли ты про караван стажайский, что масло лампадное вёз?

Сгибший караван, разбойная банда у ворот, обвал цены на масло – о том, кажется, верещал Михейка, случайно обнаруженный в котле локомобиля. Товар принадлежал одному из его доверителей, или наоборот, конкурентов.

– Да. Ваша работа?

– К несчастью. – со скрипом признала атаманша. – Не уследила.