Колесо Фортуны
Шрифт:
Чему они радовались, что вело неустанно текущие через площадь бесконечные толпы людей? Корысть? Возможность поживиться задаром пусть и бросовым, но чужим? Жадность? Да, конечно, и все это. Иначе бы не надрывались, залитые потом, не несли, не везли, не растаскивали бы все по своим дворам. Однако не только это.
Да и тащили не все. Нашлось множество охотников, которые не принесли домой даже палки. Они лишь с остервенением ломали, рушили все эти склады, балаганы, мастерские и в яростном азарте подбадривали друг друга и тех, кто растаскивал: "Давай,
Никто об этом не говорил, даже не думал отчетливыми словами, но дело было не только в корысти, счастливом случае поживиться, бесплатно урвать что-то такое, чего не было в городе, - а в нем не было ничего, все нужно везти издалека, и за все приходилось платить. Еще вчера все это было казенное, царево. Никто и думать не смел о том, чтобы из имущества государя императора отломить и унести бросовую щепу - за то бы сразу в батоги, кнуты и - с рваными ноздрями - в Сибирь. А теперь здесь вдруг все стало можно. Всем и каждому.
Самому захудалому холопу. Не по принуждению, а по своей воле каждый мог идти или не идти, ломать или не прикасаться, брать или не брать, а если уж брать, так не для кого-то, для себя. Вчера еще думать не моги, неизвестно, как оно будет потом, так уж хоть ноне попользоваться! Да, конечно, это было всего-навсего скопище хлама, но хотя бы здесь, хотя бы сегодня для замордованного простолюдина обнаружились день и место свободы, пригрезился призрак вольности... Он поманил и, как полагается призраку, тут же исчез, но дело свое сделал.
Григорий Орлов и Сен-Жермен стояли возле дома Кнутсена и с любопытством наблюдали, как по Большой Морской течет от площади поток груженых возков, телег, а навстречу ему спешит слитная толпа, возвращающаяся за новой добычей. С руганью прорываясь через этот поток, двое парней, сгибаясь под тяжелой лесиной, заворотили в ворота дома. Григорий узнал своих дворовых.
– А вы-то зачем?
– крикнул Григорий.
– Али своего мало?
Дворовые приостановились.
– А чо?
– сказал передний.
– Дармовое ить, барин, как же не взять? Да и Домна Игнатьевна наказывала - хорошо б, мол, дровишек запасти...
Григорий оглянулся на графа - тот смотрел в другую сторону - и махнул рукой. Лесина исчезла в глубине двора.
Неподалеку в лаптях, латаной г.уне и ошметке, когдато бывшем поярковой шапкой, стоял старик. Он обеими руками опирался на клюку, исподлобья смотрел на толпу и шевелил губами, что-то говоря про себя.
– Эй, дед, - окликнул его Григорий, - а ты что стоишь, для себя не стараешься?
Старик обернулся, и теперь уже нельзя было с уверенностью назвать его стариком. Худое лицо его под жидкой бороденкой и усами не было морщинисто, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели, как у чахоточного.
– А мне зачем?
– глуховатым голосом, будто с натугой выталкивал слова, спросил человек в гуне.
– Мне без надобности.
– Другим же надобно, коли тащут?
– Из жадности и по слепоте своей.
– Ты из попов, что ли? Расстрига?
– Ни чинов, ни сана не имел. Я - странник.
– Бродяга, значит?
– Все мы бродяги в юдоли плачевной.
Орлов был добр и терпим, но что-то в этом человеке раздражало его. То ли то, что он, хотя и был явно самого подлого звания, держался без всякой робости и подобострастия, то ли то, что не опускал взгляда, а смотрел прямо в глаза своим пронизывающим, лихорадочным взором.
– Бродяги не все. Бродяги, которые беглые.
– Думаешь, я от господской неволи убег?
– усмехнулся странник.
– Надо мной господ нету. А от себя никуда не убежишь. При рождении нарекли меня Саввой, что по-древнему означает - "неволя". Стало-ть, мне в неволе ходить до конца дней...
– А ты делом-то каким занимаешься?
– спросил Григорий.
– Или только шатаешься меж двор?
– Хожу, смотрю. Людям правду говорю.
– Да какую ты правду можешь сказать, если сам бездельник, христовым именем побираешься?
– Правду про жизнь. Человек должен думать правду, говорить правду и творить правду. Человекам без правды нельзя. Они тогда и не человеки вовсе, а либо овцы, либо волчища.
– Простите, - сказал Сен-Жермен.
– Вы много странствовали, были и в других державах?
– Нет, - сказал странник, - не довелось. Дале России не хаживал... А ты, я гляжу, барин, не нашего племени. Хоть и говоришь по-нашему, а не по-нашенски.
И повадка у тебя не русская. Не мордоплюй, как наши баре. Немец, что ли?
– Нет, я не немец, - улыбнулся Сен-Жермен.
– Это довольно долго и трудно объяснять. Ну, скажем, француз.
– Помесь, стало-ть. Это - ничего. Все мы - дети божьи.
– Люди - рабы божьи, а не дети! Сын божий - Христос, - сказал Григорий.
– Христос - бог. А мы - дети божьи. Бог сотворил человека, вдохнул в него душу. Стало-ть, всяк человек - сын божий.
– Позвольте, - сказал Сен-Жермен.
– А преступники, убийцы, например, тоже дети божьи?
– А как же! У первого божьего сына Адама был не только Авель, а и Каин-братоубивец... Потому бог промашку сделал - не тот матерьял взял. Душу Адаму он вдохнул свою, а слепил-то его из глины. Вот она, глина, в человеках и отзывается...
– Да как ты, святотатец, смеешь такое про бога?
– возмутился Орлов.
– Правду можно и про бога. Он не человек, правды не боится. Али ты думаешь, он все ладно устроил, лучше некуда?
– Нет, саго padre, что он говорит?! Это же еретик какой-то! Вместо "рабы божьи" - "дети божьи"...
– Рабы мы не божьи, барин, а ваши. Чтобы имушшество вам наживать. А богу имушшества не надо - и так все его, все богово. Стало-ть, ему и рабы не надобны.
– Сукин ты сын, а не божий! Да я тебя за эти речи...