Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

Дуб за стеной, когда перевалило за вторую половину ночи, уже не просился в дом, он, казалось, требовал, чтобы все живые вышли из до­ма. Ненене со своими заботами и не заметила, когда это началась та­кая буря. Разламывалась и дрожала старая, а в обшем-то, и никогда не бывшая новой хатка, не построенная, а выросшая, как гриб, из земли, начавшая расти из землянки, крытой зеленым мохом. Зем­лянку эту рыла она сама, когда хата грозилась уже обвалиться. Пришел Иван, поставили засыпуху, что-то досель не виданное, из жердок, в два ряда вбитых в землю, меж которыми положен был мох. Пол и крыша земляные. ТПокажи людям сегодня, не поверят, что в такой хате можно жить. Жили. Но какой ветер ходил в той хате, какие сквозняки и как пели

каждая по своему жердка, в церкви так не поют. И сегодня такой же ветер и такой же стон в хате. Топчется и топчется в своем углу корова, не будь рядом хозяйки, наверно, ревмя ревела бы.

Ненене поднялась, в темноте нашла, набросила фуфайку и, как была, босая вышла во двор. Ночь стояла воробьиная. Она прислуша­лась,стоя посреди деревенской улицы, не решаясь и боясь идти куда- нибудь дальше, боясь, что кто-нибудь может заметить ее здесь в это время и осудит, подумает бог весть что. А на дворе творилось что-то страшное и грозное, бушевала река. Река вышла из берегов, крутила и вертела все, что ни попадалось ей, и подступала к деревне. Но Ненене не испугалась паводка — мокрый воды не боится. Да их уже в этом году предупреждали, что идет вода, большая вода, предлагали даже эвакуироваться. На эту эвакуацию никто не согласился. Начал накра­пывать дождик,и она заторопилась в избу.

Дождь усилился и шел, лил уже до утра, до утра выл ветер и ре­вела река, будто нанесло в деревню волчью стаю, нашла она кость и грызла ее, выла и стонала над ней. Так вода грызла и стирала с земли деревню. К утру она стояла уже у порога домов. И опять же и Ненене и ее односельчане испуга перед этой водой не почувствовали, а Барздыки даже обрадовались: такая большая вода, значит, из города при­дет помощь. Мучицы подкинут, это точно, потом колбасы, тушенок разных, консервов, не еденных и в доброе время. Все это можно и сей­час пустить в оборот, а лучше отложить на после, когда подоспеет се­нокос и кончится или будет на исходе свое, вот тогда и городское как раз впору придется.

Но вода продолжала прибывать, скотина в хлевах подняла трево­гу. Тревога эта передалась хозяйкам. И они первым делом, подчиняясь неведомому приказу, отогнав скот, бросились спасать картошку. Красными, как свеженина, руками женщины выгребали ее из напол­ненных водой подполов, а где можно было подступиться, из копцов, красную и белую, скороспелку и ракоустойчивую, сносили к лодкам, еще особенно не раздумывая, куда ее везти, где уберечь. А когда до­шла очередь и до этого, просто руки опустили. Вода была уже всюду, куда ни глянь. Среди ставших сразу беспомощными и жалкими крыш домов и сараев, электростолбов с уныло свешенными к воде непроч­ными паутинами-проводами темнел один только островок земли.

Кладбище вода не тронула, не добралась до него, а может, поща­дила, остановилась у ограды, у часовенки. Пощадила не только дере­венские могилки, но и те, неведомо чьи, курганами белого песка выся­щиеся с незапамятных времен за околицей деревни. К кладбищу и бросились люди. Первую лодку, челн, вела туда старая Махахеиха. Правил сам Тимох Махахей, но Махахеиха сидела впереди и своим черным клюкастым носом будто указывала дорогу. Следом за Махахеем отчалили и другие. Причаливали к берегу и торопились каждый к своим. То, что не принадлежало им, с чем они не были никак связа­ны, что было насыпано не их руками, курганы из древнего песка не трогали. Не тревожили чужого покоя-даже в лихую годину. А тяну­лись к своим, пусть мертвым, но своим.

— Ты прости мяне, прости, Иване,— сказала тихо Ненене, покло­нившись в пояс родной могилке, потом еще дважды поклонившись другим могилкам.— Я еще не на вечное пользование в земельку. Ночью ты у меня гостевал, а днем я у тебя. Не от добра, я от лиха к тебе.

— Ой лихо-лишенько,— завыла, завсплескивала руками Барзды­чиха.

— Помолчи,—сурово остановила старая Махахеиха.—Не тот час, сами видят... Ну, не обижайся, Степане,

ужмись и нам места дай, не кляни...

— Ратуй, мама...

Кто это сказал, кто взмолился о спасении, Ненене не успела рас­смотреть, вновь заломила руки Барздычиха.

— А таточку мой, а мамочка родненька, а ти думали-гадали, что ваши детки на могилках спасаться будут.

И сразу, не успела Ненене подумать, что это, что тут происхо­дит, как наступила тишина. Живые отдали или посчитали, что отда­ли положенное мертвым. Дальше пошла работа. Оборвав себя на полувсхлипе, сыпала на могилку картошку Барздычиха. И на другие могилки так же мягко, почти беззвучно стала падать картошка, се­менная, ровная и глазастая, уже давно учуявшая своими темными, опрокинутыми к сини неба глазами весну, учуявшая и готовая вы­стрелить в нее острым веретеном белого, но стойкого, все пронзаю­щего ростка.

Суровыми темными мачтами высились над кладбищем, над от­бывшими в далекий путь и прибывшими сюда в поисках спасения кре­сты, потрескавшиеся от времени и от той работы, что творило время не только там, под землей, но и здесь, на поверхности. По давней заведенке, по первому, видно, еще покойнику кресты ставили здесь высокие, основательные. Дерева не жалели, труда тоже, снаряжали в дорогу старательно. Но крест крестом, его можно вымахнуть и в пол­неба, и не деревянный, каменный, а земли, как ни крути, как ни ра­дей для своего человечка, все равно больше двух метров без пользы. И могилки эти, челны, ладьи или полесские дровяники-душегубки, выглядели в сравнении с крестами утло и ненадежно. Особенно ост­ро эта утлость ощущалась сейчас, когда жизнь — трава, лист — еще не проклюнулась, не вошлЪ в цвет. Но люди все же надеялись вы­плыть. А корабль был на всех один. И тоже оснащен мачтами, тем­ными вековыми дубами с отмершими и живыми ветвями, старыми нашумевшимися соснами. И на эти дубы, сосны, на их живые и мерт­вые ветви люди вешали уже для просушки одеяла, рушники, цветас­тыми рушниками обвязывали кресты. Помогали один другому кто чем мог, дружны были, как в войну или сразу после войны, когда еще ничего ни у кого не было. Ходили среди могилок, прикидывая, что и где разместить.

Ненене управилась с картошкой, теперь можно было подумать и о корове. Картошка спасена, это главное, в это она свято верила: есть «кардопля» — живы будем, не пропадем. Сейчас же к этой «кардопле» надо было и кружку молока. Корова мычала, высматривая хо­зяйку. И у Ненене на минуту отлегло от сердца: не оставит она ее одну, не покинет и в беде. Радостная бежала к своей Милке, вела за собой, притыкала к кладбищенской ограде. Приткнула и в ту же ми­нуту замерла в растерянности: Милка привыкла к теплу, холодно ей, вздрагивает, передергивает кожей, смотрит в землю. И Ненене бабьим своим, отмершим уже, казалось, убитым жизнью и годами почувствовала: вот оно пришло, подступило. И тут уже хоть всемир­ный потоп, хоть конец света, а работу эту справить живому надо, не было и не будет никого на свете, кто мог бы отложить, остановить или перенести ее на потом. А как это все на глазах, на людях? Да ты ж сама когда-то на глазах, на людях, упрекнула она себя, взглянула в кроткие коровьи глаза и почувствовала, что несправедлива к Мил­ке. Ей, Ненене, что, она баба, а бабы, они прочные, да тогда среди жизни все было, среди жита, в разоре, в борозде, деревенские бабы привычны были рожать. А тут...

И стояла она перед кладбищем на глазах у живых и мертвых со своей Милкой — с Рябой, чувствуя, что время уже, что подпирает Милку, и не знала, куда броситься с этой коровьей бедой.

— Скотине крыша нужна,— Ненене и не заметила, как подошел Махахей.— Она у тебя к теплу, к печи привыкла.

— Не-не-не, выдержит.— Ненене испугалась, что Махахей пой­мет, в чем дело. И погонит их от кладбища, и хозяйку, и корову, и, как бы пытаясь скрыть, спрятать этот коровий грех, стала у распер­того коровьего бока, крестом раскинула руки.