Коллекционер
Шрифт:
Потому что я все это прекрасно мог.
Эти фотографии (когда я ей наркоз дал) — я на них иногда смотрел. С ними-то мне не надо было торопиться. И они мне не дерзили. Так что я все мог.
Этого она так никогда и не узнала.
Ну, на следующее утро я спустился к ней, и все было так, вроде ничего и не случилось. Она ни словечка об этом, и я тоже. Я принес ей завтрак, она сказала, ей в Луисе ничего не нужно, потом она вышла в наружный подвал походить, потом я ее запер и ушел. На самом-то деле я пошел и лег спать.
Вечером все было
— Я хочу с вами поговорить.
Да? — говорю.
— Я все способы перепробовала. Остался только один. Я решила опять начать голодовку. Не буду есть, пока вы меня не отпустите.
Спасибо за предупреждение, говорю.
— Если только…
Ах, имеется еще «если только…».
— Если только мы не придем к соглашению.
И вроде бы ждет чего-то.
Что ж, послушаем, говорю.
— Я готова согласиться с тем, что вы не сразу меня отпустите. Но я не согласна больше жить здесь, в подвале. Если уж я пленница, я хочу быть пленницей наверху. Мне нужен дневной свет и свежий воздух.
Всего-навсего, говорю.
— Всего-навсего, — отвечает.
И, полагаю, прямо с сегодняшнего вечера?
— Во всяком случае скоро.
Полагаю, мне следует пригласить столяра и декораторов и всякое такое.
Она вздохнула, видно, до нее стало доходить.
— Не надо так. Пожалуйста, не надо так. — А сама смотрит так странно. — Откуда этот сарказм? Я ведь не хотела вас обидеть.
Все это было бессмысленно. Она всю романтику во мне убила, стала для меня такой же, как все женщины, я ее не мог больше уважать, ничего в ней не осталось достойного уважения. И видел я, к чему вся эта игра, стоило ее только выпустить из подвала, и с концами, считай, сбежала.
Ну, все-таки я что подумал, я подумал, ни к чему мне опять все эти дела с голодовкой и всякое такое, лучше выиграть время.
Как скоро? — говорю.
— Вы могли бы держать меня в одной из спален. Можно ведь все окна забить и запереть. Я бы там спала. И может быть, вы иногда разрешали бы мне посидеть у открытого окна, связанной и с кляпом во рту. Это все, о чем я прошу.
Это все, говорю. Интересно, что скажут люди, когда я окна в доме забью?
— Я лучше умру от голода, чем останусь жить в этом подвале. Ну, держите меня в цепях там, наверху. Я на все согласна. Только позвольте мне дышать свежим воздухом и видеть свет дня.
Я подумаю.
— Нет, ответьте сейчас.
Вы забыли, кто здесь хозяин.
— Сейчас.
Не могу ответить вам сейчас. Мне надо подумать.
— Хорошо. Завтра утром. Либо вы скажете, что я могу пойти наверх, либо я не прикоснусь к пище. И это будет равносильно убийству.
Она была прямо в ярости. Злая такая. Я повернулся и вышел.
В ту ночь я все хорошенько обдумал. Я знал, надо протянуть время, сделать вид, что я на все согласен. Только надо, как говорится, проделать все необходимые телодвижения.
И еще кое-что обдумал, такое, что мог сделать, когда дело до дела дойдет.
На следующее утро, когда я к ней спустился, я сказал, мол, все как следует продумал, что, мол, ее можно понять, и я всесторонне это все рассмотрел и всякое такое, и что одну
— Только учтите, если это всего лишь новая отсрочка, я объявлю голодовку.
Завтра же начну этим заниматься, говорю. Но ведь понадобятся доски и специальные засовы. Их достать тоже не так просто, пару дней придется только на это потратить.
Она только взглянула, жестко так, ну а мне-то что, я взял ведро и пошел выносить.
После этого все шло нормально, исключая, что я все время должен был притворяться. Мы не так уж много разговаривали, но она мне больше не дерзила.
Раз вечером она заявила, что ей нужно принять ванну и заодно посмотреть на ту комнату и что уже сделано. Ну, я знал, что так случится, приготовил доски, все так устроил, чтоб выглядело, вроде я всерьез в этой спальне окном занимаюсь (оно выходило в сад). Она сказала, что ей хотелось бы поставить в этой комнате старое виндзорское кресло (совсем как в прежние времена попросила меня о чем-то), ну, я на следующий день купил и принес к ней в подвал — показать. Она говорит, нет, сюда не нужно, его место там, наверху. И все эти вещи (в смысле обстановки), которые у нее в подвале стояли, ей наверху не нужны, их место здесь. После того, как она увидела ту комнату и дырки для винтов уже просверленные, она вроде поверила, что я такой дурак и разрешу ей перебраться наверх.
План был такой, что я спущусь за ней, отведу ее наверх, мы поужинаем, а потом она проведет свою первую за все это время ночь наверху и утром увидит дневной свет.
Иногда она даже бывала веселой, а мне было смешно. Ну, смеяться-то я смеялся, а только когда срок наступил, я ужасно разволновался.
Первое, что она заявила, когда я к ней пришел в шесть часов вечера, это что она заразилась от меня насморком, который я подцепил в парикмахерской в Луисе.
Но она была веселая, острила, распоряжалась и, конечно, торжествовала, смеялась надо мной исподтишка. Только ведь известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний.
— Вот, я собрала вещички для сегодняшнего вечера. А все остальное вы сможете перенести завтра. Все уже готово?
Она уже спрашивала об этом за обедом, и я сказал «да».
Да, говорю, готово.
— Тогда пошли, — говорит, — вы хотите меня опять связать?
Вот что, говорю, есть одно условие.
— Условие? — и прямо с лица спала. Видно, все сразу поняла.
Я вот все думал, говорю.
— Да? — и глаза прямо огнем горят.
Мне хотелось бы сделать несколько снимков.
— Еще? Но вы уже много раз меня фотографировали.
Мне нужны другие снимки.
— Не поняла, — говорит. Только я видел, все она прекрасно поняла.
Я хочу сфотографировать вас в том виде, в каком вы были тогда вечером, говорю.
Она села на край кровати.
— Продолжайте.
И вы должны выглядеть так, будто вы позируете с удовольствием. И позы должны быть, какие я скажу.
Ну, она сидела там, на краешке кровати, и молчала — ни слова. Я думал, она хотя бы рассердится. А она сидит, платком нос утирает, и все. Потом говорит: