Коллекционер
Шрифт:
Ну, после ужина она опять за меня принялась, мол, как насчет ванны, и всякое такое. Я подождал, пока она начнет дуться, и говорю, ладно уж, рискну, но, если вы нарушите слово, сидеть вам тут безвылазно.
– Я никогда не нарушаю своего слова.
Клянетесь честью?
– Даю вам честное слово, что не буду пытаться бежать.
И подавать сигналы.
– И подавать сигналы.
Придется мне вас связать.
– Но это оскорбительно.
Я бы не стал слишком винить вас, если бы вы нарушили слово.
– Но
Она замолчала, пожала плечами, повернулась и руки сложила за спиной. У меня наготове был шарф, чтоб не так больно впивался шнур, я туго связал ей руки, но не до боли, потом хотел ей рот заклеить, но она сказала, сначала вещи соберите для купания, и (я очень был этому рад) выбрала кое-что из одежек, которые я для нее купил.
Взял ее вещи и пошел первым вверх по ступенькам, в наружный подвал, а она осталась, ждала, пока я отопру дверь в сад, и поднялась, когда я, послушав и убедившись, что нигде никого, велел ей подняться.
Конечно, было уже совсем темно, но ясно, и можно было различить несколько звезд на небе. Я крепко держал ее за руку повыше локтя; дал ей побыть на воздухе пять минут. Слышно было, как она дышит, глубоко так. Очень все было романтично, стоим рядом, ее голова мне и до плеча не достает.
Говорю: можете на слух убедиться, как мы от всех далеко.
Пять минут кончились, мы пошли в дом (пришлось ее силком тащить), прошли через кухню и столовую в холл и наверх по лестнице, к ванной.
Говорю ей: на двери нет замка, ее даже захлопнуть нельзя, я специально брусок прибил, но я не нарушу вашего уединения при условии, что вы сдержите свое слово. Я буду здесь.
На площадке лестницы я заранее поставил кресло.
Говорю, теперь развяжу вам руки, если вы пообещаете не отклеивать со рта пластырь. Кивните, если согласны.
Ну, она кивнула, я развязал шнур, освободил ей руки. Она их стала растирать, по-моему, просто мне назло, потом пошла в ванную.
Все прошло гладко, я слышал, как она принимает ванну, плещется там, и всякое такое, все нормально, но, когда она вышла, я прямо вздрогнул. Она отклеила пластырь. Это был первый шок. Второй – то, как она выглядела. Она очень изменилась: в другой одежде и с влажными волосами, они свободно спускались по плечам. Она казалась мягче и даже моложе; конечно, она и раньше не казалась жесткой или некрасивой, но все равно. Я, наверное, выглядел глупо, видно было, что сержусь из-за пластыря и вроде всерьез не могу рассердиться, такая она красивая.
Она заговорила быстро-быстро:
– Послушайте, мне было очень больно. Я дала вам слово и снова обещаю. Вы можете снова, если хотите, наклеить пластырь – вот он. Но я ведь уже могла закричать, если бы хотела. Я же не закричала.
Отдала мне пластырь и глядит на меня, и в глазах у нее что-то такое – я не смог ей снова рот заклеить. Говорю, ладно, обойдемся руками. Она была в своем зеленом платье, но в блузке, которую я для нее купил,
Говорю, мне самому неприятно, что приходится быть таким подозрительным, только ведь вы – все, что у меня есть в этой жизни. Только ради этого живу. Конечно, я понимал, что не время говорить такое, не тот момент, но ведь она стояла так близко, я не выдержал.
Говорю, если вы уйдете, я на себя руки наложу.
– Вам надо лечиться.
Я только хмыкнул.
– Я хотела бы вам помочь.
Вы думаете, я сумасшедший, раз сделал то, что сделал. Я не сумасшедший. Просто вы – ну, просто вы – единственная. Больше никого нет. И никогда не было. Только вы.
– Это и есть самая настоящая болезнь, – говорит и лицо ко мне повернула. Весь этот разговор шел, пока я ей руки связывал. Глаза опустила и говорит: – Мне жаль вас. – Потом другим тоном: – А как быть с бельем? Я кое-что постирала. Я могу это где-нибудь повесить? Или вы сдаете в прачечную?
Говорю, высушу все в кухне. Нельзя ничего сдавать в прачечную.
– А теперь что? – И огляделась. Иногда у нее был такой лукавый вид, понятно было, она что-то затевает, не со зла, а так, чтоб поддразнить, в шутку. – Не хотите мне показать дом?
И улыбается, по-настоящему, первый раз за все время; и я не мог ей не улыбнуться.
Поздно ведь, говорю.
– Он очень старый? – спрашивает, вроде и не слышит меня.
Над дверью камень с надписью «1621».
– Этот ковер сюда не годится, и цвет не тот, – говорит. – Надо бы плетеные циновки или что-нибудь в этом роде. И эти картины – ужасно!
Пошла по площадке, посмотреть поближе. Взгляд такой лукавый.
Говорю, они довольно дорого обошлись.
– Не по деньгам же судить!
Прямо выразить не могу, как все это было странно: стоим рядом, и она все критикует, типично по-женски.
– А в комнаты можно заглянуть?
Я был прямо сам не свой, не мог отказать себе в этом удовольствии, открывал двери и останавливался с ней на пороге, показывал ей комнаты, ту, что для тетушки Энни приготовил, ту, что для Мейбл, если они когда-нибудь приедут, и свою. Миранда очень внимательно их оглядывала. Ну, занавеси, конечно, были задернуты, и я внимательно за ней следил и стоял совсем рядом, чтоб она не вытворила чего.
Когда мы остановились в дверях моей комнаты, я сказал, мол, специальную фирму приглашал все это сделать.
– Вы очень аккуратны.
Увидела старые картины с бабочками – я их в антикварном магазине купил.
Сам выбирал, говорю.
– Эти картины – единственная достойная вещь здесь у вас в доме.
Ну вот, дошло дело и до комплиментов, и, должен сказать, мне было это приятно.
Потом она говорит:
– Как тут тихо. Слушаю, слушаю – ни одной машины. Думаю, мы где-то в Северном Эссексе.