Коллекционеры смерти

Керли Джек

Мы последовали за ним к большому черному «рено», припаркованному рядом с пожарным гидрантом. Я жестом предложил Денбери сесть впереди, а сам устроился сзади. Пока мы несколько минут ехали по парижским улицам, я делал вид, что не слишком интересуюсь тем, что проплывает за окном автомобиля: просто еще один день в Светлом Городе.В отличие от меня Денбери на все указывала пальцем, сыпала вопросами сразу на двух языках, что определенно импонировало Латрелю.

У меня же был всего один вопрос не стоит ли месье Латрелю включить

сирену для более быстрого продвижения по городу? Он откликнулся на мою просьбу, и я услышал почти родное, с легким французским акцентом – уау-уау-уау.

Через десять минут Латрель остановился на улице с узким бульваром посредине. Он показал на группу прямоугольных кирпичных зданий с серой облицовкой вокруг окон. Эти строения объединял небольшой внутренний двор, который был в полном распоряжении студентов. Они сидели, лежали на скамейках или просто на зеленой лужайке. Одни увлеченно о чем-то спорили, другие делали какие-то зарисовки в своих блокнотах, кто-то бренчал на гитаре, кто-то беззаботно спал на траве под сенью тенистых деревьев.

– Бывшая l'Acad'emie d'Art Graphique, – сказал Латрель, – теперь это l'Ecole d'Art et de Conception, Школа живописи и дизайна. Париж постоянно меняется, но это место не изменится никогда.

Миновав учебные корпуса, мы поднялись на холм со смотровой площадкой, откуда открывался вид на город Здесь, в окружении старых и величественных деревьев, похожих на какую-то разновидность дуба, располагалось с десяток тяжелых скамеек и непременная бронзовая статуя. Желтые цветы под деревьями, жужжание насекомых и щебет птиц навевали ощущение покоя и умиротворения.

Латрель подвел нас к небольшому полукруглому бордюру из кирпича, увенчанному железной оградой. Чуть ниже по склону, метрах в шести от нас, стояло развесистое дерево. Вдалеке, над крышами домов и в просвете между ними виднелась Эйфелева башня. Латрель попросил меня стать вполуоборот к ней и опереться на ограду.

– Вот здесь вы и стояли, – сказал пожилой инспектор, постучав пальцем по снимку. – Теперь припоминаете?

– Я здесь никогда не был. Есть подтверждения, согласно которым этот рисунок мог быть сделан тридцать пять лет назад.

– Кто-то из родственников? – спросил он, переводя взгляд с меня на рисунок и обратно.

– Никто из моей семьи никогда не был во Франции. Он снова посмотрел на рисунок и, вскинув свою повидавшую виды бровь, заметил:

– Кто-то здесь врет. Либо вы, либо время.

Латрель высадил нас перед отелем на противоположной стороне широкого бульвара. Пересекая его, мы прошли мимо бродивших по траве голубей, мимо молодых мам, которые, сидя на лавочках, наблюдали за тем, как их малыши играют оранжевым мячом. На мгновение мне вспомнилась женщина, застреленная в одном из переулков Мобила, ее тело на мостовой и апельсин в траве неподалеку. Интересно, закрыл ли Рой Трент это дело?

– Посмотрите, – сказала Денбери, коснувшись моей руки и показывая куда-то в сторону. На парковой скамейке напротив

входа в отель сидела Мими Бадантье. Она выглядела встревоженной, о чем свидетельствовали и ее руки, нервно теребившие подол юбки.

– Что ей нужно, как вы думаете?

Мне и раньше показалось, что Мими опекает своего брата как-то уж слишком нарочито, будто стараясь скрыть собственное беспокойство по поводу нашего визита.

– Возможно, она хочет поделиться с нами своими секретами, – предположил я.

Глава 39

– Большинство из них были еще детьми, с лицами, как в стихах Верлена, прекрасными, но похожими на призраков, – говорила Мими сдавленным голосом.

Мы сидели на придвинутых одна к другой скамейках. Вместо того чтобы сесть напротив Мими – как это сделал я, – Денбери села рядом с ней, в знак дружеского расположения и в противовес оппозиции в моем лице.

– Так кем же был Марсден Гекскамп? – спросил я.

Мими говорила по-английски с сильным акцентом.

– Он был сама красота. Как луч света. Люди, едва увидев его, уже хотели быть его друзьями, доставлять ему радость, чтобы он сказал им; «Пойдем с нами вечером, мы идем в клуб».

Я сделал паузу, выжидая, пока две машины такси, проезжавшие в пятнадцати метрах от нас, не прекратят сигналить какому-то ротозею.

– А что люди думали о его творчестве? – спросил я.

– Большинство не понимало его. Мой брат считал его излишне эмоциональными упрощенным – рвение, подменяющее талант.

– И какова была реакция Гекскампа на это?.

– Он заявил, что никто не в состоянии понять его искусство, кроме него самого и еще его нескольких избранных друзей. Он утверждал, что ввел новый изобразительный язык, недоступный закостеневшему буржуазному менталитету, который погряз в насаждаемой влиятельными кругами традиционной живописи. Марсден был практически одержим мыслью о том, что его творчество станет его наследием. Казалось, что все, к чему он стремился в этой жизни, это стать вторым Пикассо.

– А что о нем думали окружающие?

– Некоторые считали его немного… – Мими покрутила пальцем у виска, сумасшедшим. – А может быть, и не немного. Он не обращал на это внимания. Он жил в своей системе координат, и те, кто задавал глупые вопросы или иронизировал, были для него низшими существами, скотом. Через какое-то время большинство людей стали просто игнорировать его. За исключением нескольких человек.

– Избранные, – уточнил я. – Элита.

– Ущербные, – поправила меня Денбери, и голос ее почти утонул в шуме уличного движения. – Мученики.

Мими Бадантье печально покачала головой.

– Марсден нес в себе не столько чувство личной силы, сколько ощущение тяжелой душевной раны. Он говорил, что его создало именно страдание. – Она посмотрела мне в глаза. – Но некоторые люди скорее пойдут за раненым, а не за здоровым и невредимым.

– Возможно, они им кажутся ближе? – предположила Денбери.