Коллекционная вещь
Шрифт:
Он скорее суетлив, чем похотлив. Больная лабораторная мышь, насторожена
– как бы чего не вышло, как бы не обидели. Ну, за дело. Набирается мужества и раскованным движением сбрасывает лифчик. Слышит осторожные, неуверенные шажки, потом гулкий стекольно-бутылочный звон и глухой стук. Короткое, звучное "о". Что-то лихорадочно, суетливо шевелится на полу, свет в коридоре вспыхивает вновь – и выхватывает из темноты Эмметта-эколога. Он лежит в луже крови. Его пенис ничуть не больше дефиса в слове, набранном петитом. Роза аккуратно через него переступает. Он наступил на пустую бутылку
Клуб жестокости Розе еще не надоел. Ощущает ли она, что кто-то другой обрывает плоды ее фантазии? Еще одна история в том же духе.
Рооооооза
Роза лежит на спине. На постели. Эта – поудобнее. Сняла лифчик и трусики и приняла как можно более соблазнительную позу. Его прибор вытянулся по стойке «смирно». Уперся в пупок. Ляжки удачливого шоумена. Гладкий, упитанный. Себя любит.
А вот Роза его – нет, хотя, сказать по правде, сегодня она не прочь. Шоумен глядит на Розу, как в зеркало, где видит только себя – единственного и неповторимого. Ласкает – в качестве разминки – свой ратный жезл.
Комната погружена в интимный мрак. Шоумен – в преддверии, в предвкушении, в боевой стойке. Член – как примкнутый штык. Затишье перед боем. Осыпает ее грудь короткими, хищными поцелуями. Мастер своего дела. Она сдавленно вскрикивает. Идея хорошая. Левая грудь Розы заглатывается почти целиком – Шоумен находит ее вполне съедобной. Розу обволакивает победоносный запах мыла и мускуса. Он слегка отодвигается. Говорит: «Может быть больно», – словно предупреждая о вхождении.
Короткое, звучное "о". Еще одна попытка – и еще одно короткое, звучное "о". «Постой», – говорит он и включает свет; долго, вдумчиво смотрит куда-то вниз, после чего подымает руку. На руке кровь. «А ведь больно совсем не было», – думает про себя Роза и тут только замечает, что его прибор в крови.
Лицо Шоумена каменеет. Вызревает решение: никаких необдуманных и поспешных шагов, пока не скажут свое веское слово лучшие в мире врачи. Заворачивает член в бумажные полотенца с таким тщанием, будто это не детородный орган, а новорожденный королевских кровей. «Вызови „скорую“», – шепчет он, боясь, как бы от громкого голоса кровотечение не усилилось.
Просмотр эпизодов из серии «Клуб жестокости» близится к завершению. Одна история краше другой. Вникать в прошлое Розы я, пожалуй, больше не буду. А то в следующий раз, когда она прикоснется ко мне пальцами, от ее прошлого ничего не останется.
Трапеция
Мы возвращаемся к Розе.
Никки разыгрывает традиционный спектакль: «А я уже вас заждалась!» Она печет блины. После ужина, когда Роза моет посуду, раздается звонок в дверь, и Никки впускает в квартиру какого-то типа с гигантским кактусом в руке.
– Никки, можешь меня поздравить. Я ушел от жены. Теперь я весь твой.
Эти слова Никки расценивает как нарушение первой заповеди прелюбодеяния.
– Вот что я тебе скажу, дружок, – говорит она, бросая на него злобный взгляд. – Слушай
Кактус неохотно уходит. Цветы в горшках даются ему лучше, чем женщины. Кого-кого, а Никки не проведешь.
– И тебе не надоело? – спрашивает Роза.
Никки пожимает плечами.
– Ой, чуть не забыла. Как же ее зовут? Да, Элен. Тебя искала Элен. Насчет вазы.
Вот оно что. Значит, Мариус ее торопит.
Утром Роза уходит – на этот раз без меня. Никки, естественно, тут как тут. Через три минуты сорок секунд после того, как Роза отправляется на свидание с каким-то «деятелем», меня крадут. В три тысячи двести одиннадцатый раз.
– Чтобы не страдала самооценка, нужен успех, – обращается ко мне Никки.
– Вот ты его мне и обеспечишь.
На старьевщиков мы больше времени не тратим и едем прямиком на аукцион, тот самый, с которого все и началось. Никки, впрочем, этого не знает. Она ищет аукционистку, но той нет на месте. Хочется надеяться, что она и Роза вот-вот появятся – тогда даже Никки при всей своей изворотливости выкрутится вряд ли. Мы отбываем.
Меня везут туда, где Никки обычно тренируется. Ей хочется размяться.
Здесь овладевают цирковым ремеслом, искусством смешить – хи-хи-хи – людей. Вспоминаю танцовщиц с Крита. Многие сотни лет цирк притягивает к себе людей – и не искусством циркачей, а распространением небылиц. Тем, что есть, оказывается, и в жизни счастье. Что есть успех. Что есть красота. Что есть отвага, есть начало и конец. Все это имеет место на арене цирка. Бытует мнение, будто цирковая арена, как всякий круг, – это символ отсутствия начала и конца; на самом же деле арена цирка – это символ того, что начало и конец могут наступить в любой момент. Вот почему работать в цирке так тяжело. Циркач должен быть лучом света во мраке жизни, он должен покончить с несчастьями, обуздать страдания.
Несколько часов Никки раскачивается на трапеции. Она выделывает трюки, которые на профессиональном языке называются «драная кошка» и «полуангел». Ее тонкий стан обманчив: она обладает огромной физической силой, она отважна, и все же в сравнении с красноречием тех, кто зарабатывает этим искусством себе на жизнь, она – заика. В помещении пахнет дешевым кофе и жидким чаем. Никки болтает с униформистами, намекая на отсутствие денег. Но вот арена пустеет и появляется Ятаган.
Предстоит потеха.
Одежда спадает на пол. Никки подходит к Ятагану сзади и выкручивает ему соски – точно переводит стрелки уличных часов. Его мужское начало (оно же – конец) взмывает вверх, как шлагбаум на железнодорожном переезде. С тех пор как я последний раз за ним наблюдала, ему удалось значительно усовершенствовать свой станок; он ввел в уретру тонкий металлический стержень, который закрепил, вогнав в одно из отверстий фиксатор. С потенцией у него проблем нет, и металлический стержень – несомненное излишество, сам он, однако, так не считает, ибо извлекает металлический наконечник в виде головы улитки и насаживает его на стержень.