Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы
Шрифт:
Она набрала нужные цифры на кодовом замке, поднялась на второй этаж и позвонила. Открыли не сразу.
— Где ты была? — деловито осведомилась с порога Евангелина Вторая. — Полдня жду.
— В кожвене.
— Чего?
— В кожвене была, Кихота с Санчо встретила.
— А… — протянула сквозь сигаретный дым Евангелина Вторая. — Понятно.
— Ну что, что тебе может быть понятно? Сидишь тут, философствуешь, а что ты вообще знаешь?! — закричала Евангелина Первая. — Что?
— Дура, — пожала плечами Евангелина Вторая. —
Евангелина обняла ее сзади за плечи:
— Ну, прости, прости же меня… Я помню, что мы с тобой одно, помню, я люблю тебя, потому что мы неделимы, но я ничего не могу с собой поделать… — Евангелина Вторая повернулась, проведя осторожно пальцами по лицу Евангелины Первой. — Не могу же я любить только собственное отражение, пусть даже такое прекрасное.
— Опять Онегин?
— Онегин.
Евангелина Вторая вырвалась из рук Евангелины Первой:
— Иногда мне кажется, что я просто тебя ненавижу. Иногда — наоборот. Что мне делать с этим, неизвестно. Знаю только, что и в «дзэне» и в «дзине» — врут. Просто еще один обман еще одной абстракцией. Тьфу! Понимаешь или нет? Как нет смысла извне, так нет его и изнутри! Обман как снаружи, так и внутри, и именно это особенно трогательно и смешно… Хотя, снаружи обмана гораздо больше.
Евангелина Вторая отрешенно смотрела на Евангелину Первую.
— Не любишь ты меня, нет. Значит, и себя не любишь.
— Что за чушь! Ты пойми — чтобы раскопать себя изнутри, нужно определенное количество Пустоты, незамусоренности себя как собой, так и внешним! — крикнула Евангелина Первая. — И я люблю тебя. Но Онегина — тоже…
— А что, если «истина» открывания Себя внутри себя — очередной громоотвод от Настоящей Истины? — глядя сквозь Евангелину Первую, как бы утвердительно спрашивала Евангелина Вторая.
— А что, если… — Евангелина Первая снова обхватила за плечи свое прекрасное и чудовищное Отражение: «У нас все будет хорошо», — и нащупала под сердцем пульс Евангелины Второй.
Через день Евангелина, выходя из КВД, встретила недалеко от сквера Онегина.
— Ты тоже туда?
— Туда, только у меня денег нет, у меня там блат, — ответил Онегин, отводя глаза, совсем такие же, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, и добавил: — Застрелюсь.
— У тебя глаза, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, — сказала Евангелина. — Несчастные и красноватые с краю.
— Ты, Пелевина, всегда краев не видела, что ты можешь сказать о глазах?
— Только то, что вижу. Ладно, пойдем покурим, ты все-таки меня заразил.
— Сначала ты меня, потом я тебя, какая разница, кто кого, — почесал подбородок Онегин.
— Теперь-то уж никакой, только на меня Евангелина Вторая злится.
— Правильно, я бы тоже злился, если б мог, — рассмеялся Онегин.
— Дурак ты, Онегин. А еще характерным персонажем считаешься. Лечиться надо.
— Надо.
— Выхожу, что ж делать, деньги-то нужны.
— Да, сейчас лекарства…
— Ага, и детское питание. Как деревенская печаль?
— А что ей будет? За генерала вышла, все говорила, не изменит, а сама — видишь — вон чего подцепила.
— Так это от Таньки? Значит, наврал Пушкин?
— Пелевина, не будь наивной. Ларина своего не упустит; что ей с генералом делать ночами?
— Проехали с Лариной. Про себя лучше расскажи.
— Сказку или как?
— Или как…
— Дядька помер… да… А в деревне, Пелевина, тоска жуткая! Сначала ничего, а вот недели через две… Володька разбавил немного хоть.
— Ты же нивелировал его как вид.
— И тебя, что ли, несет, Пелевина? Это все литературный вымысел, Пушкин это… Да чтоб я с Ленским стрелялся? С Володькой?
— А ты не врешь? Дуэль-то была.
— А чего мне врать. Короче, охотились, к Лариным чаи гонять ездили, а дуэли не было.
— И где Володька сейчас?
— В эмиграции, в Нью-Йорке. Сначала, как Эдичка, вэлфэр получал, они в «Винслоу» на одном этаже жили. А потом Ленский каким-то образом высоко полетел, купил себе дом и вот — ведет здоровый образ жизни.
— Все к лучшему.
— Что?
— Ну, что Володька жив. И что здоровый образ…
— Да, это оно, пожалуй… Пелевина, а ты сны видишь?
— Вижу.
— Расскажи.
— Вчера, короче, снится мне, будто лежу я в гинекологическом кресле, по уши в гипсе, и даже голова вся забинтована. И вот врач, Нина Петровна, с бритвой в руке ко мне подходит и начинает срезать родинку над верхней губой. А потом телефон зазвонил, и я не помню дальше…
— Интеллектуальные у тебя сны, Пелевина. А я вот вчера видел, как мне Мартовский Заяц дорогу перебегает.
— Перебежал?
— Не помню.
— Онегин, тебя уже лечат?
— Нет, только диагноз сказали; я вчера напился.
— Зачем деньги тратишь, таблетки бы лучше купил.
— На таблетки все равно не хватит.
— У тебя же блат.
— Блат — только на анализы, а в аптеке блата нет. Застрелюсь.
— Лечиться минимум месяц, Онегин, ты слышишь?
— Слышу. Но я из социума ушел, из литературы ушел, в люди не вышел, денег у меня нет.
— Может, у Пушкина займешь?
— Так он не даст, не верит он мне.
— Не фига себе, столько на романе заработал, жизнь исковеркал, а взаймы не даст?
— Не даст. Может, у бабы его попрошу.
— У Наташки-то?
— У Наташки. Она, кстати, возмущалась все на счет памятника на Арбате. «Не похожи, говорит, и все тут!»
— Наташка может дать.
— Да Наташка только это и может.
— Ты это о чем, Онегин?
— Сама не маленькая, Пелевина. Кстати, мне Кихот десять баксов второй год отдает.
— И не отдаст, он сам лечится.